– Кто ты теперь?
– Я раб божий Василий. Раньше звали Серым Волхом из Ладыжинской пущи. Я помню тебя, брат. Я выполнил свое обещание, теперь ты выполняй свое.
– Погоди три денечка со свадьбой, сын мой, если не хочешь молодую жену раньше срока вдовой оставить. Отлежаться тебе надо, отдышаться, привыкнуть. Уж поверь мне, нелегкое это дело – душу менять, – Евпатий смотрел сочувственно, даже ласково.
– Я свое слово сдержу, – подтвердил Борис, – встанешь на ноги – и венчайся. Покои тебе поставим, приданое сестре соберем. А пока будь моим гостем.
– Благодарствую, князь…
Князь с крыльца крикнул гридней – отнести изнемогшего Василия в его покои, выделить горницу и челядинца в услужение, пока на ноги княжий зять сам не встанет. Отца Викентия тоже пришлось нести – старика священника не держали ноги. Счастливая Зоя, увидев, что любый жив, ушла сама – сил у нее прибавилось и глаза заблестели. У могучего отца Евпатия еще хватило сил обойти новый ладыжинский кремль крестным ходом, во главе всех честных христиан. Он благословлял белые стены, чтобы берегли и хранили князя, княгиню, дружину, честных людей, их жен, детей, скот и имущество. Князь покорно ходил следом за пастырем. Все кончилось. Кончилось так хорошо, как не могло бы привидеться и в самом добром сне. У сестры будет счастье, у Волха – спасение, у него, Бориса Ладыжинского, – белокаменный кремль с неприступными укреплениями. Отчего же непокой точит душу?
Завершив крестный ход, отец Евпатий тотчас велел подать свою лошадь, чтобы ехать назад, в Святогоров монастырь. От провожатых наотрез отказался – кто тронет настоятеля монастыря? А кто тронет – того и палицей по-отечески поучить можно. Напоследок монах наказал тотчас слать за ним, когда Зоя начнет рожать, а до родов глаз с нее не спускать – мало ли кто нечистый на ребенка позарится. Князь дождался, пока копыта каурой монастырской кобылы простучат по мосту, убедился, что город мирно готовится отойти ко сну, и отправился на свое любимое место к Бугу. Он любил посидеть у корней вывороченной березы, глядя, как тает в воде закат, как гоняются рыбы за крошками солнца. Верный Боняка осторожно прокрался следом, Борис чувствовал, что раб рядом, но не спешил его гнать. Князю думалось вязко, тяжеловесно. Стало ясным одно: мир уже не будет прежним, словно шустрая фишка тавлей соскочила с доски и укатилась в душистую пестроту луга. Что еще скажет Янка и поверит ли сказу про ясна сокола, как удастся объясниться с Даниилом Бельцским, не начнется ли война раньше, чем он успеет собрать дружину, кто родится у Зои и успеем ли уследить… Мысли путались, переплетались, словно глупая бабья кудель. «Только ложь и обман», – вспомнил князь слова Волха и улыбнулся. Коль одна эта напасть угрожает Ладыжину, до скончания лет вражья лапа не ступит в город. У него есть и будут верные слуги, преданные друзья, любящие родные… Пусть свирепые братья грызутся между собой, он, Борис, твердо помнит: негоже русичу на русича заносить меч. Тем паче на кровного своего. Если же придут половцы или булгаре, или немецкие витязи добредут до ладыжинских земель – их теперь есть чем встретить. Честным пирком да за красную свадебку, сва-деб-ку… Медно-рыжая голова князя упала на руки, он уснул. Выждав немного, верный Боняка подкрался к Борису, заботливо укутал его синим плащом, сел рядышком и насторожил самострел. Раб сидел до рассвета, напряженный и чуткий, как сторожевой пес, точно зная: пока он жив, господина никто не тронет. Временами он нюхал воздух и удивлялся – майский ветер пах степью, лошадиным навозом и дымом горьких, чужих костров.
