– Ох, Гриша…
– Да, вот так. Не могу перестать думать о ней, хотя и понимаю прекрасно, что в этом нет смысла, это чистейшее безумие. Я, наверное, плохой человек: не знаю, что ты обо мне подумаешь, когда я скажу это, но… Черт, как сложно. Ну, словом, я постоянно только и думаю о том… Надеюсь на то, что с ее ребенком что-нибудь случится. Что он не родится или родится мертвым.
Игорь вскочил на ноги и заходил по комнате быстро. Он ощупывал судорожно лицо, подергивал брови, волосы, бороду и бросал на сына короткие острые взгляды.
Я между тем продолжал:
– Мне уже надоело рассказывать об этом Дугину, мы с ним обсуждали все тысячи раз. Как он меня до сих пор терпит? Я ведь почти каждый вечер провожу у него, плачась о своей несчастной судьбе. Я должен был поделиться с кем-то еще, извини, если тебе неприятно слушать такое. Просто все произошедшее уже не помещается в моей голове – вся ненависть, все зло. Бывает, часами не могу уснуть, представляю, как Анна идет по безлюдной улице, вдруг ей становится дурно, но никого рядом нет. Она зовет на помощь, никто не слышит, у нее начинается кровотечение, она понимает, что с ребенком что-то не так, нужно срочно ехать в больницу: «Кто-нибудь, помогите!» Но никто не приходит на помощь. Драгоценные минуты утекают, она все слабее, сердце плода бьется все медленнее, кровь между ними почти остановилась… Вдруг вой сирены: кто-то услышал мольбы о помощи, вызвал скорую. Машина останавливается, из нее выбегают двое санитаров, у них крепкие спины, сильные руки, они хорошо знают дело. «Угроза выкидыша», – сообщает по рации один из них.
Аня слышит это, и ей становится еще хуже. «Спасите моего малыша, спасите моего ребенка!» – кричит она.
Санитары пытаются успокоить ее, переносят в машину, водитель мчится как только может, дорожные пробки расступаются, пропуская их. Но они не успеют, каждый раз они не успевают: спасут только женщину, ребенок умрет. Необъяснимый внезапный выкидыш. Просто судьбе неугодно, чтобы он появился на свет, так ведь бывает. После они не смогут быть вместе – только ребенок связывал их. А теперь не осталось ничего, они расстанутся, разведутся, Аня снова будет одна. И я приду к ней и…
– Гриша, прекрати! – закричал отец. – Как ты можешь? Так нельзя. Что ты с собой делаешь? Ты же сам себя сводишь с ума.
– Знаю, папа, – сказал я, как смертный приговор принял. Голова опустилась ниже плеч, по телу пробежала зябь. – Ненавижу себя за эти мысли почти так же сильно, как ненавижу этого ребенка. Он самое чудовищное зло, что случалось в моей жизни, мой палач. Я никому еще никогда не желал так отчаянно смерти, как желаю ему.
Игорь отвернулся к окну и зажал рот тыльной стороной ладони. Стоя за его спиной, я зашелся громким безутешным плачем.
– Я молюсь об этом каждый день, папа. Что же я за тварь-то такая? Молюсь богу о том, чтобы убил нерожденного младенца, хладнокровно молюсь и верю иногда, что он моим молитвам внемлет. Как же мне больно, как же мне больно, господи!
– Господи! – эхом вторил испуганный шепот Игоря Ржевского.
На другой день я до темноты проторчал перед натальным центром на Римской улице. Анну положили сюда, поскольку срок подходил и признаки того, что все случится скоро, проявились. До вечера, пока Дугин не выяснил у Андрея и не передал мне эту информацию, я знал только, что Анну увезли в карете скорой помощи – совсем как я и предсказывал. Будто зараженная бешенством макака, крутился я возле роддома, заглядывал в окна, боялся представлять себе, что на самом деле происходит.
