Я люблю тебя, безнадежно люблю».
А может, и нет. Может статься, другие слова вздымались в раскаленный воздух ресторана, о других печалях пела эта красивая белокожая женщина, но я не верил, что мог ошибиться. Неощутимая ни глазом, ни слухом связь возникла между ее голосом и моим сердцем, и она с первого слова будто читала его вслух под одобрительные хлопки собравшихся, под праздную болтовню и винный парок в воздухе.
Грубоватый язык, на котором они тут говорили, сухой, мычащий, – вот в чем заключалось таинство, – магически преображался в песне, согревал слух, а по душе вязкой патокой расползалось такое странное чувство, точно пред тобой только что промелькнула жизнь твоя, с печалями и радостями, ты вспомнил драгоценные дни, которые безвозвратно ушли, мгновения счастья, навсегда утраченного, и тебе вдруг стало светло от этих воспоминаний и горько оттого, что былого уже не вернуть назад.
– Грегори, эй, Грегори! – окликнул меня, легонько потряс за плечо Тим. – Ты чего так загрустил?
Я вернулся из своих мыслей, поспешил заверить англичанина, что все в порядке. На смену певице и ее спутникам с гитарами пришел упитанный седоватый тип в джинсах и пиджаке, из-под которого гордо возвышался воротничок отглаженной белой рубашки. Затягивая уныло и трагично ноту, он задирал голову неестественно, демонстрируя дамам выбритый квадратный подбородок с мягкой ямкой посредине, а руки держал глубоко в карманах джинсов и ни разу за три песни не явил их публике. Аккомпанировали красавцу гуслярского вида бородатый старик в огромных черных очках с инструментом, похожим на мандолину, и юнец с гитарой, хоть и тощий, но овалом лица и ямочкой на подбородке неуловимо напоминавший солиста.
Мы немного послушали мужское фаду, но впечатление от певицы, выступавшей первой, им, конечно, было не перебить, и Тим согласился, что самое время вернуться к нашему столику с чудесным видом на реку, закускам и вину.
Вино в самом деле «пело» не хуже фадистов. В рубиновых бликах темного, как сгустившаяся кровь, терпкого напитка я угадывал пропахшие влагой ржавые черепичные крыши вжавшихся друг в друга домов, башенные часы в тени арки, голубые изразцы во всю стену непримечательного еще с того бока здания, веревочки от балкона к балкону с развешанными брюками всех размеров, полотенцами и флагом страны. И эту страстную фадистку в черном, чьи молочные плечи прикрывала широкая шаль того же точно оттенка, что и вино в моем бокале.
Эх, мало я посмотрел в городе, мало: залитый искусственным светом в ночи, отраженный в зеркале речной воды, Порту возбуждал жажду познать его до самого донышка. В узких, порой внезапно, как сама жизнь, приводящих в тупик портинских улицах, напитанных смесью странных запахов домашней кухни, несвежей постели, уксуса, сквозило родное мне, непонятно откуда взявшееся здесь, чувство дома. Не уюта даже, а простого осознания того, что ты уже в конце пути, никуда больше ехать не нужно, Одиссея закончена. Может, остаться, может, и правда остаться здесь?
Я уплел тарелку сыра в одиночку, пока Тим предавался воспоминаниям из своего богатого прошлого. Сорок лет на службе ее величества, инженер на корабельном производстве.
– Трудная ли это была работа? – спросил я.
Морщинистые глаза моего собеседника сузились, вокруг заплясали бесцветные короткие ресницы. Он оправил довольно на расслабленном брюшке футболку со смешной туристской гордой надписью о любви к Португалии.
