– Всякая хорошая работа трудна. Когда не приходится преодолевать себя каждый день, начинаешь терять хватку, да и уверенность тоже. А нам, мужчинам, сам понимаешь, Грегори, нельзя без веры в себя, а в те времена и подавно. Когда я только пришел на производство, инженер-дипломант, худой, прыщавый, в маленьких таких очочках, попытался в первый же день дать указания рабочим, десятки лет протрудившимся на заводе, меня после смены подкараулили и объяснили, что это наверху моя ученая степень кажется значимой, а здесь придется все доказывать заново, на практике показать, чего стою, да еще и многому поучиться у простых рабочих парней. И я доказывал. И учился. Бывали порой случаи, когда я не соглашался, спорил и проигрывал, когда совершал ошибки, но ни разу не подумал бросить все, даже если опускались руки. Несправедливо забраковывали мои проекты, не с каждым коллегой у меня складывалось, жена постоянно недовольна, что меня в выходные не бывало дома, что дети не помнят, как выглядит их отец… Но если любишь свое дело, сможешь все преодолеть, поверь, Грегори. И даже еще больше себя уважать начнешь, когда трудности встретишь не страшась. Такова наша мужская сущность – работа должна быть трудна, только так она имеет цену.
– Главное, чтобы трудности не переломили хребет, – сказал я. – Бывают такие трудности, от которых лучше сразу уйти, даже если любишь свое дело.
– А может быть, ты его и не любишь, если быстро сдаешься? – спросил Тим и обновил вино в наших бокалах.
– Может быть, – неожиданно согласился я.
– Ты кем работаешь, Грегори?
Холодок пополз от шеи моей к спине и груди. Я глотнул торопливо.
– Я-то? Я безработный. Свободный художник с дипломом юриста. И диплому моему – грош цена в базарный день. Выпьем же за новое начало, приятель!
– Выпьем за твою удачу, Грегори. Не унывай.
Спустя полчаса в центре зала возник, напугав погодок голландской пары, едва достававших сандалиями до пола, сильно потеющий, взлохмаченный чернобровый мужичок в клетчатой рубахе, руки из-под закатанных рукавов которой уходили прямо в карманы брюк – национальная традиция мужчин-исполнителей фаду, видимо. Он затянул протяжный жалостливый рассказ о несчастной любви, как несложно было догадаться, и пел так звонко, что нам даже не пришлось перемещаться с террасы, чтобы послушать. Под аккомпанемент уже привычной странной мандолины стоял он, полный гордости и страдания, с томно зажмуренными глазами, а из-под густых бровей растекался по лицу пот, освещая его бликами. Голландскую мамашу на несколько мгновений даже перестали заботить собственные карапузы – так она застыла белокурой статуей, внимая скорбной песне несчастного влюбленного.
– А сейчас будет моя любимая часть, – подмигнул Тим.
На сцену вышла дама почтенных лет в черном, закрытом от ворота до пят платье и с той самой – или такой же – бордовой шалью, что и у первой певицы. Я приготовился слушать романс вроде нашего «Отцвели уж давно…», однако пожилой гусельник-мандолинист неожиданно бросился играть в быстром и веселом темпе, а дама почтенных лет пустилась в пляс, едва ли не вприсядку, размахивала шалью и горланила, как отпетая частушечница. Это было настоящее украшение вечера, потрясающий финальный аккорд, после которого мы с Тимом, захмелевшие и счастливые, покричали у моста, как любим друг друга и Порту, вызвали такси и к двум часам ночи вернулись в отель.
