Заурядный коридор с серой крапчатой плиткой на полу привёл нас к такому же заурядному кабинету. Без номера и без таблички. Груша распахнул передо мной дверь, я вошёл и увидел сидящего за столом Бакастова. Не очень-то я и удивился, кому бы ещё здесь сидеть.
– Добрый день, Александр Викторович, – поднялся со стула Бакастов. – Как вы себя чувствуете? Давайте побеседуем? Ещё раз представлюсь: Бакастов Андрей Петрович.
Он перешёл из-за стола на диван, закинул ногу на ногу и показал рукой на кресло напротив окна.
– Прошу вас. Если устали или ощутите слабость – скажите, беседу перенесём.
И всё это по-дружески. Мягко, без нажима. Будто на приёме у давно знакомого стоматолога. И паузы после своего «Добрый день» он не сделал; мой ответ не предполагался. Обошёлся без идиотского «садитесь-присаживайтесь» и поместил меня не через стол, как на допросе, а рядом со своим диваном. Маленький мальчик сел на диванчик. Френды-приятели. Сели рядком, чтобы поговорить ладком.
Всё с подходцем, по науке их диво-дивной. Учись, сын мой, наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни. Это точно, их наука до нуля сокращает быстротекущую жизнь.
Я кивнул и сел. За окном была зима. Нетронутые белые дороги, сосны в снегу, вороний крик и чавкающие стуки больших генераторов. Ну да, правильно. Меня повязали поздней осенью, судя по моей блямбочке, прошло полтора месяца – значит, декабрь уж наступил. Или январь.
– Александр Викторович, давайте о бытовом. Скажите, что нужно, мы постараемся обеспечить. К вам придёт доктор. Расскажите ему, что вас беспокоит. Книги. Выбор у нас, конечно, не такой уж большой, но тысяч пять томов есть.
Зима. Глаз не мог от окна оторвать. Зима и снег. Зима как приговор. До Аварии весна и лето шли себе и шли, и всё было привычно. Не ахти как, но привычно. И после Аварии августовские лес и река не изменились. Летние заботы, осенние хлопоты. Теперь всё. Отрезано.
И поля, и горы
Снег тихонько всё укрыл.
Сразу стало пусто.
Или «накрыл»?
У нас зимой наметало огромные сугробы, мы с Аркашей и Серёгой залезали на сосны и метров с пяти прыгали вниз. Как дети. Из глубокого сугроба не выбраться, особенно если хватают за руки и толкают, и пихают пушистый снег за шиворот.
А за окном снег старый, многослойный. Отличается от свежего, только что выпавшего. Непонятно, как это чувствуется, но чувствуется. Художники, наверное, смогли бы объяснить. Вот у Саврасова – март, сразу видно. Даже без грачей. А брейгелевские зимние охотники – явно декабрь-январь.
Но где они сейчас, художники? Я зачем-то подумал о бесконечных пустых залах брошенных галерей с великими картинами. По всему миру – залитые водой, заваленные снегом. Странно, раньше и мыслей таких не было. Хотя мы с Борисом и видели Москву в распаде и пожарах, а только сейчас в голову пришло, что ничего этого больше нет.
Живопись. Наука, музыка, картины. Ничего больше нет, только наша слабая память. Нет больше художников и картин нет.
Теперь только углем на стенах рисовать, как древние люди. Да, древние люди. Они, мои неизвестные предки, впечатали мне на подкорку бессознательное понимание разницы между старым-новым снегом, между наземной и подземной пещерой. Камерой. Моей камерой. Они же, мои пращуры передали мне ощущение опасности и угрозы от душевного человека напротив.
– Где я нахожусь?
Чёрт! Вот же вырвалось! Решил же не спрашивать ни о чём, не давать к себе ниточек.
