– Недалеко от Москвы, Александр Викторович. Недалеко от Москвы. Собственно, это теперь и есть Москва. Города, который мы знали и любили, больше нет. Москва теперь здесь.
– Что, всё сюда перевезли? От Страстного бульвара до Воробьёвых гор? И картинные галереи, и титанового Гагарина с площади?
Дались мне эти галереи. Ну, это вопрос нейтральный, неопасный. Это ничего.
– Нет, конечно. Почти ничего не успели перевезти. Да что уж там говорить – вообще ничего не успели. Внезапно всё произошло. Думали, что война; действовали по регламенту «Начало войны». Как сюда добирались – отдельная песня. Дороги-то все намертво забиты. Раз и навсегда. Сейчас прикидываем, что можно сделать насчёт спасения художественных ценностей, но силёнок маловато. Как возить по таким дорогам? На чём? И куда? Но многое можно спасти, восстановить и воссоздать, если собраться вместе. Объединиться.
– Это так у вас объединяются – мешок на голову и на подвал? И нейролептиками накачать, чтобы память отшибло?
Я готов был треснуться башкой об стену за то, что вступил в разговор. За то, что нарушил собственное решение. Но этот участливый дружеский тон палача и убийцы!.. Нога на ногу, начищенный ботинок, правильный длинный носок, уходящий под брючину. И зима ещё эта за окном. Только почему при сверкающих ботинках такой обтёрханный ворот у его прекрасной тонкошерстяной водолазки? И пыль густо на подоконнике. И на спинке дивана пыль, и на втором столе у стены.
– В своём возмущении вы совершенно правы, Александр Викторович. Я готов извиниться, если бы в этом был смысл. Но мы же не дети: «Мирись-мирись и больше не дерись». Какие здесь извинения? Вы в тот раз прервали разговор, сейчас мы его возобновили. Вы применили военную хитрость? – Бакастов сделал паузу. – Применили. Мы тоже. Квиты. Конечно, я погорячился, упорол непростительный косяк. Что здесь скажешь? Но вы попробуйте представить моё состояние. Не прошу простить, а предлагаю понять. Я еле уговорил руководство на мирный вариант. Точнее, не я – наша группа. У нас же две линии схлестнулись. – Он сцепил пальцы рук и покачал влево-вправо. Как в борьбе нанайских мальчиков.
Пальцы у него были сильные и мощные. Толстые, как сардельки. Жутковатые пальцы.
– Они настаивали на огневом решении, а мы — на переговорах. Когда той ночью у них двое бойцов погибло…
Помолчал, сдвинув брови.
– Чего нам тогда стоило добиться решения на переговоры… Они же хотели послать три вертолёта с ракетами. Размолотили бы в муку наш с вами посёлок – и всё. Кто в живых остался – вышли бы с поднятыми руками.
Я молчал.
– Но зачем жертвы, – Бакастов обратил ко мне открытую ладонь, как будто это я долго и кровожадно настаивал на жертвах, штурме и ракетах, – зачем жертвы, когда нас и так-то осталось всего ничего? Как можно опять трясти всем этим – вертолёты, ракеты?! Ведь нам не победы нужны, а общая работа! Разве не так?
Он помолчал, пожевал губами. Как будто продолжал доказывать им. И искал у меня поддержки.
– А тут вы меня макнули с этой доверенностью и Первым лицом… Приложили меня знатно, конечно, – помотал головой и засмеялся. – И взыграло ретивое!
Прямо-таки залился смехом. Как ребёнок.
– Да, офоршмачился я по полной. И поделом. И по поводу нейролептиков вы правы.
Бакастов сделал паузу, ожидая моей реплики. Нет, буду молчать.
– Не знаю, нейролептики это были или нет… Врачи решали. То есть те врачи, которыми мы располагаем. Терапевты, хирурги. Психика, тонкие тела мозга – не их профиль. Они говорили, что эти препараты – топор, а нужен скальпель. Предупреждали, что могут быть побочки. Но у нас не было другого выхода. Поверьте мне, вся эта терапия вынужденная. Вынужденная и необходимая. Мы спасали вашу психику после шока с захватом – и спасли, признайтесь? Вы сидите, задаёте мне резкие вопросы, негодуете… – это хороший признак. Согласитесь?
