Следующее слово я не понял.
Он повторил и добавил:
– La droga, ты чо, не понимаешь? Ты откуда вообще?
Ну откуда в 1975-м молодой советский человек мог знать, что такое «ломка» – даже по-русски?
«Вот это да, – подумал я. – Такое не забывается». Тут же я вспомнил, что droga упоминалась совсем недавно – в ходе первоначальной обработки мне устроили полный личный досмотр. Полный: я прогнулся, и твердая рука раздвинула мои невинные ягодицы. Причем освещение было интимнее некуда. Удивительно, сколько параноидальных фантазий могут пронестись в мозгу за долю секунды.
Но – проникновения не произошло. Охранник удовлетворился внешним видом. Кто знает: это могло быть мужское сочувствие в супермачо итальянской культуре, или это мог быть стандартный итальянский пофигизм – единственная константа итальянской жизни: «Мне что, делать больше нечего, кроме как в четыре утра в жопу лазить?» Хотя я был слишком напуган, чтобы задавать вопросы, он со смущенным видом что-то пробормотал о droga, которую я мог бы протащить снаружи.
Так что я мог себя поздравить: меня лишили свободы, но мне оставили невинность.
Вообще, нелегко это вспоминать. Не то что какие-то моральные препоны (я был слишком глуп и слеп, чтобы еще и осознавать какие-то моральные измерения моих поступков), но память – это такое дело… я тут уже писал, что с физическими деталями дело плохо, но и вообще доверия у меня нет к своей памяти с данным эпизодом. За прошедшие сорок лет я видел тыщи тюремных фильмов, и мне просто невозможно отделить воспоминания о «Реджине Чели» от банального голливудского фильма. С виду лакмусовый тест провести несложно: вставляешь в эту камеру Пола Ньюмана или Шона Пенна в безукоризненно отглаженном комбинезончике, и, если не получается, значит, память не врет, так ведь? Ах… если бы это было так просто. Единственное, в чем у меня нет сомнений – это чистота. По голливудским стандартам РЧ – это стократное нарушение всех правил гигиены. Но я-то совсем недавно жил в советской общаге… в общем, я вас подготовил, никаких претензий по части «не бывает» или «а вот ваш сокамерник утверждает».
Опять же насчет общаги: камера казалась не такой уж маленькой. Два яруса, шесть коек, небольшой столик между – плацкарта! Умывальник. Туалетная дырка скромно спрятана за дверью. И туалетная бумага! Капитализм, мать его!
А вот душа я не помню. Я провел в РЧ шесть дней, и в душевую нас не водили. В то время я этого даже не заметил: а) в России нормально было принимать ванную или душ раз в неделю; б) я провел эти шесть дней в полной уверенности, что меня вот-вот освободят.
Эта уверенность родилась в момент, когда я узнал, что одессит во всем сознался. Ну не будут же явно невиновного человека держать за решеткой? Так что если даже охранник объявил бы: «В душ!», я даже не знаю, пошел ли, а вдруг в это время меня вызовут, чтобы отпустить? Мой бог – Мерфи (закон бутерброда), и гигиена никак не могла перевесить свободу.
***
Ну, сколько я там спал в первую ночь? Казалось, не больше минуты. Только глаза закрыл – и уже лязг по решетке и окрик охраны: «Caffè!»
– Да пошел ты! – Я повернулся на другой бок.
– Эй! Кофе! – Сокамерник похлопал меня по спине. – Второй раз подавать не будут!
«Это точно, – подумал я, слезая вниз, – это вам не Хилтон, это тюрьма, здесь лучше не жаловаться, а что дали, то и грызи».
Я одно скажу: Il caffè был очень даже ничего. Конечно, это был совсем не кофе в среднем итальянском баре. Но он был не хуже общепитовского: такой же слабенький, и молока было примерно столько же, так что все же он был ближе к московскому, чем к римскому, что создало дополнительные глюки в моей слабой похмельной головушке. Менялись города; кофе оставался неизменным. Если кто помнит, накануне у меня была слабая надежда, что я проснусь и увижу солнце и море; но, может, все было наоборот, может, Вена и Рим и были сон, и я застрял в какой-то туманной нейтральной полосе между Россией и Италией. Мои сокамерники были плохие актеры, провинциальные лицедеи – особенно когда я услышал, как плохо они говорят по-итальянски; по сравнению с ними я был чистый il professore.
