Я попытался выдавить выражение сочувствия: ну да, теща, кто через это не прошел. Вообще, попытки изображать гуманизм надо приветствовать, особенно если они исходят от полиции.
– Все же мы здесь не в России, правда? – Он разве что не дотянулся похлопать меня по плечу. – Там-то вообще Сибирь, рудники, мороз ниже нуля, так ведь? Вы в России тоже сидели?
Не понравился мне его вопрос. Одно дело, когда тебя такое в баре за пивом спрашивают, другое дело – на допросе в тюрьме. Или, может, я и правда попал в когти к паранойе. В любом случае в каждой сцене есть сценарий. Моя роль была подозреваемого, она подразумевала, что каждое упоминание тещи я должен рассматривать как попытку расколоть меня и привести к чистосердечному признанию насчет наркотиков, оружия и даже КГБ (чего мелочиться), чтобы данный Порфирио попал на Доску Почета и стал генерал-аншефом римской полиции. Признания Гуревича – столбовая дорога к высоким чинам.
Он выглядел настолько разочарованно (что я не сидел), что я аж извинился.
Он махнул рукой – да ладно, мы тут все друзья – и продолжил:
– Я соглашусь с вами насчет еды. Тюремные макароны с фасолью… – Его передернуло. – С другой стороны, это все же не отрава. И вообще, это достойное блюдо – попробовали бы вы, как его моя мама готовит, это же вообще объедение…
«Приглашаете?» – чуть не сказал я, но кто знает, где тут у них граница для хохм. Если сомневаешься, промолчи.
– Ну и когда, вы думаете, будет суд?
Очередной вздох, руки к небу: кто знает?
– У вас что, некому залог внести?
У меня была пара телефонных номеров, но мне было стыдно. Шапочное знакомство…
– Дело пойдет в суд, а у судьи свое расписание. Но судья тоже человек, у него своя жизнь… а итальянцы любят хорошую жизнь, la dolce vita, не все же в пыльном суде сидеть. В общем, кто знает? Может, завтра. Может, нет. Кто знает?
– Фигасе, фигасе, фигасе, – шептал я по дороге назад в камеру.
Больше всего я боялся заблудиться, чтобы меня еще не обвинили в попытке бегства. Охранник, который должен был отвести меня назад, задержался поохать с коллегой насчет позорной игры клуба «Лацио» и совершенно забыл обо мне. Меня могли освободить завтра (стакан был наполовину полон) или нет (наполовину пуст). Как хочешь, так и думай.
Все, что я мог делать, – это ждать. А у некоторых из моих сокамерников дела были еще хуже, как я вскоре узнал.
4. Серёга, торговец оружием
Хотя камера была рассчитана на шестерых, относительно хорошо я помню лишь троих соседей. Одна койка была вообще типа перевалочной станции: в нее переводили ночью и следующей ночью же его и забирали, как того бедного нарика, которого я увидел в первую ночь. Подлинное предназначение койки оставалось тайной: может, дирекция пользовалась ею, чтобы прятать заключенных от их адвокатов? Так думал Серджио, но я не спешил соглашаться. Серджио вообще считал, что нет такой грязной уловки, к которой не прибегнет римская полиция. Особенно он любил рассуждать на тему цыганских мальчиков, которых брали за бродяжничество и сдавали напрокат богатым арабам, причем он так смаковал эту тему, что наводило на мысли.
Конец у каждой его истории был один: слушатели должны были поклясться жизнью матери, что не раскроют имя рассказчика. «Да вы знаете, что со мной сделают, если узнают?» Он проводил воображаемой бритвой по горлу.
– И поэтому ты тюремную еду тоже не ешь? – спросил я. – Вдруг отравят?
