– Дядь Вань, ты что?! Ты ж фронтовик!
– Да какой он в пязду фронтовик! Он обозник! Его корова забодала, не далась, когда он ее к быку водил! На пенек встал, корову даже не осилил! Ни хера хера у него нет!
– Валька! Не пизди тут! Вожжой!
– Ты?! Да ты мне тут! Я сейчас тебя!
– Убери палку, старая!
– Я старая?! Это я старая?!
– Эй, люди, вы что? А тушить?
– А как его тушить-то, Гриня? Ты те валки видел? Их же не сдвинешь ни х… Ой, извините, мы тут… А оно, видишь, как… Ну, ето…
Пока дядя Ваня, как самый молодой парень на деревне, последнего призыва, годков шестидесяти восьми, дико извиняется перед тобой, ты висишь у меня на плечах.
– Не пущу!
– Отцепись!
– Гришка, с ума сошел?!
– Отцепись, кому говорят! Ты зачем гимнастерку на мне рвешь?!
– Сгоришь, дурак!
– Уйди! Ты что?! Видишь, какой ветер?!
А ветер пошел, задул, засвистел вдоль деревни, горящая солома пыхнула жарче, жар-птицы взвились над пожаром и полетели, полетели над гумном, над огородами бабы Ольки и бабы Вальки да по-над сединами московского художника Аркаши – полетели жар-птицы выжигать пересушенное столетнее дерево.
– Белка! Там крыши дранкой крыты! Сейчас село сгорит за десять минут, ты что!
– Не пущу!
– Уйди, зараза!
И ты прыгаешь на скирду, ты по-другому не можешь, ты упруг, силен, ловок и глуп до безумия, ты что-то вопишь, ты держишь извивающуюся змею пожарного шланга, что-то кричишь пожарным, что в сторонке покуривают, поглядывают на тебя, придурка городского, и еще два пацана, тоже городских – делать нечего, больше всех надо, – держат шланг, и белая струя бьет внутрь огромной скирды, ты понимаешь, что сейчас, если не потушишь, провалишься внутрь, ничего не спасет, и дедовы головешки сгоревших моряков подлодки, и никакая плацента, ничто не спасет, но ее зеленые глаза и порванная на тебе гимнастерка – порвала же! удивительно когтистыми бывают влюбленные в нас женщины! – вот же, стоит, смотрит на тебя, только тебя видит, и ты только ее видишь, и больше никого нет, и ничего нет, кроме тебя, огня и ее глаз, и ты орешь от восторга и силы, и от счастья своей силы, и дышишь черным дымом, и пускаешь воду внутрь ревушего огня, и что-то поешь, горланишь, материшься в азарте, белозубо скалишься, стираешь копоть с рожи, скачешь поверху скирды, что тот гайдаевский хулиган, только очкарика Шурика не хватает, и бесцветное пламя становится буро-оранжевым, и белый пар свистит изнутри, там, где испаряется вода, и весь восторг, и страх, и здорово же – быть молодым! – и ты меняешься с пацанами, и зовешь, ждешь еще водовозку, и даже старики начали песком кидать, и вся деревня забегала, и все лопаты тащат, и московский художник Аркаша машет метлой на крыше, и ты знаешь, что дело делаешь, которое по-другому невозможно делать, нельзя же в сторонке стоять, пока такое творится…
Пщ-щ-щ…
– Эй! Эй?! Что такое?
– Вода закончилась. Водовозка сломалась.
– Ребят, да вы что?! Сейчас же опять разгорится!
– Тебе чё? Я руками воду из речки таскать буду?!
– Мужики, так нельзя!
– Ты чё, вообще, разорался? Тебе что надо? Вот заведующая фермой придет…
– Жорка, я уже пришла.
– Ой, Валентина Георгиевна…
– Мальчики, а вы что тут загораете? Городские тушат, а вы?!
– Эта!.. Валентина Георг… Ай! Ай, вы что?! Нельзя драться, у нас демократия!
– Я, твою мать, покажу тебе демократию! А ты куда, еще один демократ?! А вы что здесь все встали, рты раззявили?! Да сейчас сгорим все на хер! Мужики вы или нет?! Быстро сюда все! Да распроебить его душу мать через семь гробов! Бабы, давайте! Не война же!
