– Ты простой мужик, а не поп, и я не хочу тебя слушаться!
А он ей:
– Я простой мужик – я в попы и не суюся, а ты не суди, кто я такой, а суди только мое слово: оно ведь идет на добро и от жалости.
А внучка отвечает:
– Ну ладно: в молодом-то веку не до жалости; в молодом веку надо счастье попробовать.
А Федос ей и сказал:
– Ну что делать – испробуешь, только ведь не насытишься.
И так, где, бывало, с дедом Федосом люди ни сойдутся – сейчас все против него; а он все толкует, что надо жить в тихости, без шума и грохота, да только никак с людьми не столкуется и с Мавруткою к празднику нелады у него по домашеству; пристает она:
– Дай, дедко, мучицы просеять, спечь лепешечек!
А он этого не хочет, говорит:
– Ешь решетный хлеб34, от других не отличай себя.
Мавра и злится:
– Нас, – говорит, – Бог отличил, а ты морить хочешь!
Федос отвечает:
– Эх, глупая! Еще неведомо, для чего вы отличены; может быть, и не для радости, а в поучение.
И когда раз один Маврутка так на Федоса рассердилась, так взяла да и сказала ему:
– Не дай бог с тобой долго жить, хоть бы помер ты.
Но Федос и тут не рассердился.
– Что же такое!.. Ничего! Погоди, вот скоро похороните; может быть, потом поминать станете.
А молодые-то – и расхохоталися:
– Еще, мол, чего! Тебя, старого ворчуна, вспоминать будем!
Да и старички-то, которых звал он «почкенные», не на его стороне становилися, а тоже, бывало, говорят:
– Что он презвышается – лучше всех хочет быть во всем в Пустоплясове! Довольно знаем мы все его: вместе и водку с ним пили, и с бабами песни играли – чего великатится!
Молодые это слышать и рады, и иной озорной подойдет к нему и говорит:
– Дед Федос!
– А что тако?
– А вон что про тебя старики-то сказывают!
– Да! Ну-ка, давай послухаем.
– Говорят… будто ты… Стыдно сказывать!
– Ну что?.. ну что? Не тебе это стыдно-то!
– Когда молодой-то был…
– У, был пакостник!.. Школы нам, братцы, не было! Бойло было, а школы не было.
– Говорят, ты солдатке в половень гостинцы носил!
– Да и хуже того, братцы мои, делывал. Слава Богу, многое уже позабылося… Видно, Бог простил, а вот… людям-то все еще помнится. Не живите, братцы, как я прожил, живите по-лучшему: чтоб худого про вас людям вспоминать было нечего.
А мы, раз от раза больше все сшибаючись, попали, братцы, перед Святками в такое бесстыжество, что мало нам стало натирухов да лепешек, а захотели мы завести забавы и игрища. Сговорилися мы, потаймя от своих стариков, нарядиться как можно чуднее, медведями да чертями, а девки – цыганками, и махнуть за реку на постоялый двор шутки шутить. А Федос как-то узнал про это и пошел ворчать:
– Ах вы, – говорит, – бесстыжие! Это вы мимо голодных-то дразнить их пойдете, что ли, с песнями? Слушай, Мавра! Нет тебе моего позволения!
Мы все ее у Федоса отпрашиваем:
– Пусти, мол, ее, Федос Иванович, что тебе ее век томить!
А он отвечает:
– Пошли вы, пустошни!35 Какое в этом утомление, чтобы не пустить человека из себя дурака строить!
– Ну, да ты, мол, уж всегда такой: ото всех все премудрости требуешь!
– Не премудрости, – говорит, – а требую, что Господь велит, – на ближние разумения: ближний в скорбях, а ты не попрыгивай.
– Да разве ближнему-то хуже от этого?
– А разумеется, – не вводи его в искушение, а в себе не погубляй доброту ума.
– Ну вот, мол, ты опять все про вумственность! Это надокучило! Небось, когда молод был сам, так не рассуживал, а играл, как и прочие.
