А что это папа такой грустный сидит? Кажется, еще вчера был не против этой затеи всем собраться именно по этой причине. «Да отстань, доча, – будто говорит он, – мне просто жарко в новом костюме, летний называется». – «Правда! Ведь прежний у тебя был не такой. А этот с косым накладным кармашком… Но тогда зачем, если в нем жарко?» – «Не видишь, коричневый».
Я поражена. Действительно, это так – одежда на них обоих в коричневых тонах сегодня! Не мама ли со своим железным характером настояла на этом? Помню, и у меня с милым было что-то подобное – у него небесно-синий костюм, и у меня платье с синим корсажем и жилеткой, мама говорила – «кантилена».
Коричневая кантилена папы и мамы и вообще соблюдение такой кантилены – это неумирающая семейная черточка. Так что костюм новый у папы – это событие непростое, не будь его, пошел бы в рубахе с коротким рукавом, а вот галстучек с крохотной японской веткой – давний. Неужели еще и с этой ветки слетел листочек, вторя маминой листве?
Да, представьте, слетел. И я тоже слетела с их ветки, оторванный листок, ни в мать ни в отца, оба приличные люди, а я до таких лет дожила – никаких достатков, ничего не добилась.
Моей черноглазенькой дочке пришлось надеть чужое платьице, своего ничего красивого у нас нет. Находчивая сестра, прицелясь, выхватила из необъятного шкафа нечто белое в бантиках, и оно тут же пришлось впору. И подала газовую ленту в тон. Ах, ну только она умеет так украшать. У сыночка оказалась, к счастью, новая розовая рубаха, и сам такой розовощекий, точно персик, улыбается сладко, и дочка стоит с ним рядом, ну надо же, кто знал, что они через пару лет так возненавидят друг друга. Сынок подает рожицу прямо в объектив, а дочка примостилась боком, и это тоже сбывается в жизни: он требует, а она с усилием и заминкой просит.
Рядом с сыночком моя младшая племянница, сестрина дочь, – на ней великолепная накидка с гипюровой оборкой и тоже бантом зеленым в тон гипюра. И хитренькая же она, попала рядом с сыном, которого признала из всех нас первым, а также рядом с дедулей в коричневом новом костюме – она всегда притягивается к тем, кто ее любит. И держится младшенькая, как артистка, лукавая, легкая, – потом, после занятий по психотренингу, она поступит на хореографию и пойдет и пойдет покорять.
Добрая девочка – единственная не отвернулась от нас после всего… Писала моей черноглазенькой письма, высылала фотографии… Интересно, вот эту золотую комнату она помнит ли?
Итак, в центре она с моими черноглазиками, папа и мама с краю и рядом с мамой ее мать, наша бабушка. Лапушка, в вечно засаленном халате, принарядилась сегодня в коричнево-кирпичное креповое одеяние, увенчанное черным зубчатым гипюром. Боже мой, да они сговорились насчет этой коричневой кантилены. Ах, пампушечка медовая, сколько у нее есть еще ненадеванного, нового, что она полжизни берегла. Кстати, она тоже в очках, как и мама, и наверно поэтому они еще сильнее стали похожи в последние годы, особенно глазами и носом, крыльями бровей. Миленькая моя баба, ты от слепоты меня лечила, по больницам со мной мыкалась, а сама всю жизнь проходила в очках. «Слабэньки, троху дальни», – проговаривала ты, а вон какие толстые стекла.
У мамы и бабушки такое скрытое терпенье в лицах, их поджатые щечки и ротики такие молчаливые. «Высидим, вытерпим! И вы, детки, сидите, терпите…» Да ты, бабуля, не томись, ты посмотри, какая у нас-то с тобой кантилена, ты как знала со своим черным гипюром, что я в легкой черной кофточке окажусь. Тебя посадили и бегают, утомили до потери пульса, но ты не томись, сейчас поедешь от этой оравы в деревянненький домик за больницей, снимешь кирпичный наряд, запихаешь опять в шкаф лет на пять и пойдешь в старом сарафане на лавочку в огород. У тебя в хате все тот же старый диван и кровать с шишечками – от матери, когда она купила новую мебель.
