Таджикская ССР, в двадцати метрах от советско – афганской границы, в ночь с 27.07.1982 на 28.07.1982
– …Пилот аж синий сидит. У меня инструкция! Здесь снижение запрещено! Агаша за пушку – хвать!
– Хвать – то хвать, а сидим все внизу. Одна никишинская тройка на уровне. Координатор, блин. У Никишина жена со дня на день рожает, ему сейчас только о грузовиках и думать.
– А чего не сказал – то, Жень? Ты у нас офицер бойцовый, вон как в гору прешь. Двадцать четыре разменял, а уже нами, стариками, командуешь. Такими темпами и председателем колхоза стать можно. Тебе бы еще лапу хорошую, волосатенную.
– В Москве сказал бы. А тут… Только воздух трясти. Мясо уже в агашинских зубах, шерсть дыбом, попробуй вякни. Да и чутье у него – дай бог. Может, и прав. Но закавыка есть. Ночи безлунные выбирают, КСП[7] нет, систему не развернуть – с этим согласен. Но четыре секрета на участке. Уже год как с инфракрасной техникой сидят. Дозор с барбосом. Река. Снесет метров на пятьдесят – семьдесят. Ну, раз грузовой, два. Но не постоянно же, да еще и чуть ли не взвод. Какие бы олухи ни сторожили, какие бы навороченные ни лезли. Должны, просто обязаны были вляпаться.
– Да, профессор, голова отвалилась вместе с больным зубом.
– Тебе, Миша, все бы дурачиться. Спал бы лучше. Лаптев, наверно, весь ПББС[8] слюной залил. Присоединяйся.
– Ты, Женя, все очень близко к сердцу принимаешь. Покоя себе не находишь. Всюду лезешь, все тебе интересно, обо всем узнать хочется. Да охолони ты, ради Бога. Пусть у Агашина голова болит. Наше – то дело маленькое. Перевалим мы этих грузовых вместе со встречей. Кто – то, глядишь, не щелкнет. Вылечат его и растрясут в конторе по полной программе. Вот и все. Чего себе голову забивать? Ты уже свой свинец имеешь и никак успокоиться не можешь.
– Тут ты, Миша, конечно, прав. Успокоился – и дырявь мясо под шум винтов. Сеть грузовая? Да и шут с ней. Я свое дело сделал. Вот вам жмуров вагон. А с этих жмуров сколько стрясти можно было бы? Чтобы в следующий раз мы с тобой знали точно, где, когда и сколько. Чтобы такие ночи, как эта, к минимуму свести. На звук на охоте палить запрещено – не мне тебя учить. А у нас сегодня так и получится. Ни хрена ж неизвестно. Ты б видел, что эта агентура насообщала. Агентурное донесение! Сидит в торгпредстве шарага, как ты говоришь, волосатенная. И из затрапезной прессы секретную информуть рожают. А один, лысый, пашет как проклятый. И он же, бедолага, всегда и во всем виноват. Кого-то обхаживать, покупать, где – то у черта на рогах тайник снимать. Вот тебе и прокол. Новый бедолага приезжает – и все сначала. Бардак же сплошной, во всем и везде.
– Сдаюсь… Прохладно, однако. И темени навалило. Пора запускать чудо голландской оптики. Сам – то, может, поспишь? Шестой час сидим.
– Потом отосплюсь. Миша, верх сектора тоже захватывай. Не нравится мне эта канитель что-то.
– Да ты чего? Что они, призраки? По воздуху перелетят? Тут сто метров с гаком.
– Это, Миша, приказ. А приказы мы с тобой обсуждать не будем. Наобсуждались уже.
Невесомая мантия ночи плавно опускается на горы, нежным прикосновением скользит по черствой, жаром напоенной обнаженности камня, в забвении распахнувшего объятия и внимающего ласковой сладострастной неге, жертвуя частицами переполнившего дневного тепла. Ночь принимает, в лукавой немощи своей безропотно преклоняясь перед дарующим. Не разумея, сильный камень полон решимости согреть, защитить небесную божественность. Слабые же, юные побеги смущенного благодарения неспешно всходят мольбой, в которой зреет легкая настойчивость, едва уловимая, вдруг довлеет – и вот уже пышным цветом полыхает буйная алчущая жадность. В последней жертвенной оторопи ускользает душа – камень мертв, но обуявшее безрассудство не позволило осознать похотливой ненасытности очаровательного дитя тьмы. Гениальной мудрости столь нежного и беззащитного создания постичь ему не дано.
