– Хотя бы возьми его на руки! – недовольно закатила глаза тётушка, подогревая для малыша козье молоко.
– Мне страшно, Лула, – честно признался я.
– Ему страшнее. Он один, у него есть только ты. А у тебя – только он.
Я вздохнул.
– Ты хочешь, чтобы жертва Айрин была напрасной? – упрекнула меня Лула.
Я ничего не ответил ей, медленно подошёл к колыбельной. Ребёнок перестал капризничать, внимательно рассматривая меня.
– У тебя мамины глаза, – улыбнулся я, осторожно беря его на руки. – И мои кудряшки.
Малыш протянул ручонку и коснулся моих губ.
– Пора бы уже придумать тебе имя, что скажешь?
Конечно же, он ничего не отвечал мне, но так смотрел мне в глаза, будто понимал, что я ему говорю.
– Какое имя бы тебе подошло? – вслух размышлял я. – Может быть, Оскар?
Сын улыбнулся мне, дотянувшись до отросших кудрей.
– Я пообещал твоей маме позаботиться о тебе, Оскар, – я прижал сына к себе, вдохнув его запах. Он пах корицей и козьим молоком.
– Как думаешь, мы справимся?
Оскар улыбался в ответ, накручивая мои кудри на маленький пальчик.
– Я думаю, справимся, – поцеловал его в макушку, прикрывая глаза.
– Его пора кормить, – услышал голос тётушки, – я разогрела молоко.
Я открыл глаза и, прижимая Оскара к себе ещё крепче, прошептал:
– Я выполню своё обещание, любовь моя.
Я должен был отпустить это тело, ведь в нём больше не было её души. Тётушка Лула осталась с ребёнком, а я вымыл Айрин, переодел в белое длинное платье, заплёл одну косу набок, как она часто носила при жизни. А потом отпустил ей все грехи.
«Я всё равно придумаю, как напомнить тебе о себе», – вспомнил её слова.
– Я никогда не забуду тебя, – прошептал ей на ушко, прежде чем позволить крематору отправить тело в печь, а мысленно добавил: «Мы ещё встретимся».
Когда вернулся к ребёнку, я не знал, что мне делать с ним, как подступиться, как смотреть. Как можно полюбить того, кто всегда будет напоминать мне о потере моей родственной души?
– Хотя бы возьми его на руки! – недовольно закатила глаза тётушка, подогревая для ребёнка козье молоко.
– Я не могу! – честно признался я. – Каждый его крик напоминает мне о том, что она пожертвовала собой ради него…
– И ты хочешь, чтобы её жертва была напрасной? – упрекнула меня Лула. – Он совсем один!
– Я не могу любить его! – прорычал я.
– Какой же ты болван! – фыркнула она, отталкивая меня и проходя в комнату, из которой был слышен плач.
Я подошёл к двери и заглянул туда. Лула баюкала ребёнка, прижимая к груди.
«Вероятно, у него болит животик, ведь вместо лёгкого молока матери ему подсовывают тяжёлое молоко козы! – Я читал её мысли. – А его папаша не может прижать его и дать понять, что он любим…»
Я прикрыл глаза и вздохнул:
– Дайте его мне!
– То-то же, – проворчала она, передавая ребёнка мне. – И придумай ему уже имя!
Впервые за трое суток я взглянул на своего сына. Он был таким крохотным… Почему же у Айрин был такой огромный живот? Я подумал об Айрин, и моё сердце сжалось. Точнее, то, что осталось от моего взорвавшегося сердца.
– Видишь, он перестал плакать… – прошептала Лула.
– Что мне с ним делать?
– Что же?! – фыркнула тётушка. – Любить и заботиться.
– Он такой крошечный…
– Недохоженый, – пожала плечами она.
– Они вообще выживают?
– Вот что за язык! – закатила глаза она. – В любви и заботе выживают!
– Я любил её! Почему Всевышний забрал её, а его оставил?
Тётушка Лула выхватила ребёнка у меня из рук и прошипела:
