– А может, у меня тоже бутылочка есть. Может, я тоже бутылочку сдать хочу, – сказал он, доставая из-за пазухи недопитую чекушку. Тут же осушил ее одним глотком, не поморщившись.
– Пропустите его: пусть сдаст да идет с богом, – сказала та самая женщина, что стыдила расстригу.
Очередь расступилась, и бывший монах приблизился к будке, уперся рукой в порог, протянул бутылку:
– Прими у меня бутылочку, мытарь.
Борисыч оторвался от калькулятора – он переживал коммерческий подъем – и весело, с хищной улыбкой спросил:
– Какой же я мытарь, дядька? Мытари деньги собирают, а я раздаю.
– Все равно ты мытарь. Ты, и давая, отымаешь – не можешь ты раздавать… – сказал расстрига, вглядываясь в глубину будки.
В этот момент Андрей относил полный мешок и вернулся за новым. Он встал как раз под дырой в крыше – и солнечный луч осветил его голубым столбом с головы до ног. Расстрига смотрел на Андрея, сдвинув брови, словно пораженный какой-то мыслью, и вдруг отшатнулся в испуге.
– Вот он! – закричал в исступлении. – Вот кто идет за мной! Ему поклонитесь! – Взоры всех устремились к Андрею. Тот не понял, на кого показывает расстрига, – оглянулся назад.
– Да это – тоже мытарь… – заикнулся, было, рясофорный монашек.
– Вот кто идет огнем крестить! Сожжет солому огнем неугасимым!.. Прямыми сделайте стези его!.. – кричал расстрига, подняв руку с бутылкой. Глаза остекленели, изо рта летели брызги. Он отступил от машины – люди, стоявшие вокруг, шарахнулись от него.
– Ну, белая горячка началась, – сказал кто-то в толпе.
– Пророчествует – тише! – пророчествует… – зашипели другие.
Андрей, смущенный общим вниманием, соскочил вниз: все равно торговля остановилась.
Оратор уже забыл о его существовании и вещал о том, что "царство тысячелетнее" приблизилось, так как власти его здесь, и что скоро увидят они, как падает башня вавилонская, воздвигнутая на костях, и что печи Навуходоносора раскалены уже огнем…
– Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы! – кричал, потрясая бутылкой, сумасшедший пророк, его била не то похмельная, не то священная дрожь. – Князья твои законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки, и гоняются за мздою; не защищают сирот, и дело вдовы не доходит до них…
В это время из монастырских ворот вышли трое в клобуках и направились к толпе на площади. Они подошли и встали в стороне, один из них сделал знак монахам, стоявшим в очереди, уходить. По наперсным крестам можно было предположить, что это сам игумен с иеромонахами. Один из сопровождавших указал на Андрея, и настоятель, румяный добродушный старичок тот, что подавал знаки монахам, сощурившись, вгляделся в него, слушая, что говорит чернявый очень характерный иеромонах, с крючковатым носом и соколиными глазами.
Вдруг расстрига увидал подошедших и закричал страшным басом:
– А-а! Порождения ехидны! Явились, медоточцы… – и тут же перешел в шутовской тон, выгибаясь и показывая на них бутылкой. – Воссели на троне пидоры одесную с лесбианами и друг дружке муде чешут! Кадите в храме Диаволу: на уме только манда да жопа епископская!.. – и сразу распрямился и пропел осипшим басом: – Куртизаны, исчадье порока, за позор мой вы много ли взяли? Вы погрязли в разврате глубоко, но не продам я честь дочери моей!..
Видно было, что иеромонахи уговаривают настоятеля уйти, и уже повели его, как вдруг расстрига крикнул: "Куда блудолизы?!" – и с этими словами запустил в них бутылкой. Та, сверкнула, крутясь в воздухе, – раздался звонкий удар. Клобук слетел у чернявого на землю. В толпе кто-то заржал.
