Паломничество с оруженосцем - страница 38

– Просил же я, не надевай ты, Христа ради, эти штуки: не ровен час запнешься, и все узрят! Вот и узрели…

Из просторных сеней с образом над дверью они попали сразу в трапезную. За накрытым столом сидели все трое иеромонахов, без клобуков. Высокий инок был с перевязанной головой и распухшей губой. Прислуживал им молодой послушник из очереди. Борисыч перекрестился на уставленный свечками и яйцами иконостас в углу. Второй иеромонах придвинул для вошедших два стула.

– Присаживайтесь, пожалуйста, откушайте, чем бог послал, – пригласил жестом сидевший на кожаном диванчике настоятель. Это его певучий, исполненный самолюбования голос они слышали из сеней. В зимней скуфейке с наушниками и подряснике он имел вид добродушный, даже простецкий. И тут же заразительно засмеялся: – Вы, конечно, уже и продолжили: "А бог в тот день послал…" и так далее? Да ничего такого, к сожалению, нет. Супчик, постный, летний; грибки, собственноручно собранные… (Тут господь дождичком благословил, так они на радостях повыскакивали. Ходили мы с отцом Климентием после утрени по лесу и дивились благодати божьей, а сейчас он сидит и не верит, что жив остался…) Кашка гречневая, морсик из костяники. Нынче успенки, уж не обессудьте, – и серьезно продолжил, кивнув на заверения Андрея по поводу постного: – Видели хулителя нашего? Очень вам благодарен, что не попустили бесчинства над стариком. Эх, лучше бы не посылал вас, родимые, на поругание. (Старик погладил по рукаву молоденького прислужника, что забирал у него тарелку.) Экой беды накликал, ай-яй-яй! Отец Клим, на что уж добрейшая душа, и то не сдержался – он, впрочем, один и пострадал. Как ему теперь литургию служить? Сегодня тот все границы перешел, такого еще не было. Терпели ради смирения нашего, но теперь сам вижу, что надо его удалить…

– Говорят, он предсказания какие-то делает, – сказал Борисыч и взял у молодого послушника тарелку с супом.

– Ну что вы! – всплеснул пухлыми ручками отец Евгений. – Не спорю, откровения бывают, но они даются через святую жизнь, через пост и пот молитвенный в выдающихся случаях. А тут?.. Ну, сами посудите: что может предсказать алкоголик?

– Что он за человек, откуда? – спросил Андрей.

– Человек он расхристанный. История его, как писал еще один наш хулитель граф Толстой, была самая простая и самая ужасная, – усмехнулся настоятель усаживаясь поудобнее для рассказа. – Был он прежде иноком в нашей обители. А еще раньше пел в оперном театре, и как часто бывает с людьми этой профессии, пил зело. Да и певцом был так себе, посредственным, хотя голос имел сильный, и даже теперь не утратил, несмотря на злоупотребления. Терпели его в театре, пока терпелось, а потом и выгнали. Взяли его за голос в митрополичий хор. И знаете, уверовал человек, пить перестал, принял постриг – произошло милостью божией (он мелко перекрестился, и в дальнейшем при каждом упоминании имени бога повторял знамение) воцерковление: вот что живая вера творит. Все это тогда как благодать, на него снизошедшую, восприняли. Дошло до нашего митрополита и тот им заинтересовался – приблизил, рукоположил в иеродиаконы, стал духовным отцом ему. Ну и надо сказать, был он тогда не так одутловат, как теперь, вид имел импозантный, манеры благородные, хотя, на мой взгляд, немного театральные. Характер же у него всегда был неуживчивый. Мог брат Илья ни с того ни с сего нахамить, наговорить дерзостей даже лицам высшего сана, – по-видимому, близость к солнцу вредит таким людям. Вышла какая-то некрасивая история с оскорблением им своего духовника. То, что он рассказывает, чистейшая клевета, так как архипастырь наш Паисий известен своей святой жизнью. Насколько я знаю, все от зависти к новому певчему произошло, которого приблизил высокопреосвященный: нахамил Илюша ему, после чего оказался в нашей обители. А тогда тут даже церкви не было – срубили часовенку, а братьев было человек десять да мы с отцом Александром. (Настоятель указал на второго иеромонаха.) Но не сменил брат Илья гнев на милость, не смирил в себе гордость – ударился он в схиму и чтение, а если быть точным, в начетничество. Такие обеты на себя наложил: и молчания, и поста, и вериги носил. А все норовил в город ускакать: наберет там книжек и запрется в келье. Я же или по недосмотру, а больше по неведению, вместо того, чтобы пресечь эти поездки, попустительствовал им. Однако для иных голов чтение хуже отравы: они и в Писании выищут такое, что хоть святых выноси. Он же читал книги, вовсе схимнику не приличествующие, светские: например, историю церкви, написанную людьми далекими от нее. И вот втемяшилось ему в голову, что наша церковь неистинная, что де иосифляне вытеснили веру христианскую на Руси, то бишь нестяжателей. И пошло-поехало. Стал он обличительствовать, возомнил себя чуть ли не пророком, ушел от братии в клуб жить, где и по сей день обретается. Нашу церковь православную иначе как иосифлянской блудницей, прости господи, уже и не называет. Съездил он в Оптину Пустынь, не знаю, что уж там было, но после этого схима кончилась: запил он снова, говорил, что там тоже одни иосифляне и педерасты… – Настоятель перекрестился и прошептал что-то про себя. – И стал напраслину возводить на братию, не имея истинных поводов. Словом, каменеет в грехе и все глубже погружается в геенну. Вот чем заканчивается простое неповиновение старшему. Ну что я вам объясняю: вы как человек военный и так все прекрасно понимаете. Все наши беды от сумятицы в головах, каждый мнит себя умнее вышестоящего. Вон, в лицемерной Европе: там всяк сверчок знай свой шесток. Это они только говорили, что у нас тоталитаризм, чтобы Левиафана низринуть. Настоящий тоталитаризм как раз там и был, только он в головах. У нас же в мозгах разброд, поэтому и требовались внешние узы…