– Ой, спасибо вам, деточки, ничего не нужно – лучше бы вы меня убили, а то сил больше нету… – голос ее опять задрожал.
– Мы что, мать, на убийц похожи? – сказал Саня. – Потерпи полчаса, сейчас все будет… – И он направился к двери.
Старуха заплакала, вытирая слезы основанием ладони, выходившей из обшлага плоти.
– Ой, простите меня, деточки, совсем я плохая – не знаю, что говорю…
– Пойду воды принесу, – сказал Андрей, собираясь вслед за Борисычем.
– Вода у нас плохая, от нее и пухнем, – сквозь слезы проговорила старуха, всхлипывая сипло и шумно.
– У нас своя вода, – сказал Андрей и вышел.
Борисыч рылся уже в сумке и выкидывал оттуда кульки и банки, вытащил паяльную лампу и треногу.
– Может, суп ей сварить? – спросил он и достал банку тушенки. – Ну не суп – шулюм: картошка у нас есть.
– Не знаю: хорошо это после долгого голодания? – сказал Андрей.
– Ну хоть бульона похлебает – что с того чая…
Через десять минут во дворе старухиного дома гудела паяльная лампа, и кипел котелок на треноге, рядом на корточках Андрей и Саня чистили картошку.
– Не могу я видеть этих бабок, которые вот так вымирают, никому ненужные… – сказал Борисыч. – Всегда им подаю, даже если сам без денег…
– Надо ее отсюда увозить, – сказал Андрей.
– Куда? А если не довезем? – возразил Саня. – Давай сначала съездим в больницу, узнаем: может, они ее заберут.
– Ты давно сам из больницы? Что забыл уже, что это такое? Тем более деревенская больница.
– Ну тогда к ихнему начальству надо ехать, есть же у них хоть какое-нибудь начальство!
Похлебав супу с размоченным хлебом на придвинутом к кровати столе, старуха снова расплакалась. Когда она успокоилась, Борисыч спросил у нее:
– Далеко от вас до райцентра? Вы к какому району относитесь? Начальство-то у вас есть?
– Кто ж его знает? Раньше колхоз был, и председатель был. Я, деточки, сорок лет в колхозе отпахала: по четырнадцать часов робили. Там и ноженьки свои оставила. Тогда председатель был, все его знали, а сейчас един бог – начальник…
Старуха рассказала, что когда-то их деревня относилась к Молчановскому району: им привозили раз в неделю продукты, дрова, уголь, "пензию". Но потом их отдали в Краснополянский район, и там сказали: переселяйтесь, возить больше не будем. Правда, хлеб все-таки возили, но месяц назад почему-то перестали. И речку, где они воду брали, маслозавод отравил. От плохой воды они и вымирают, а до райцентра кило́метров тридцать.
– А дети у тебя есть? – спросил Саня, увидев на стене фотографию, в рамке, молодой еще старухи с мужем ― и маленькие, детей, вставленные поверх большой.
– Сынок и дочка в городе.
– Чего же они тебя к себе не возьмут?
– Кому старая нужна? Да я и сама не хочу… – Старуха опять поднесла ладонь к глазам и заплакала.
Борисыч встал со скамейки, единственного, на чем можно было сидеть в доме, и сказал:
– Ты, мать, сейчас ложись, отдохни. Мы вот тебе хлеб, воду и продукты оставим, а сами съездим в Красную Поляну к вашему начальству, что-нибудь придумаем. Хорошо?
Старуха подняла на него свои страшные глаза.
– Ты чего, мать? Мы же вернемся через пару часов. Обязательно вернемся и тебя в дом престарелых отвезем. Там за тобой ухаживать будут, кормить, лечить… Хорошо?
Но, кажется, старуха не поверила ему: вид у нее был испуганный и потерянный.
– Мы быстро… – сказал Борисыч, и они поспешно вышли, чтобы не видеть вывернутых наизнанку глаз.
