Завершает триаду оппозиций полярность рефлексивности и внутримировости. Речь идёт о том важном и многообещающем факте, согласно которому память в равной степени отсылает нас и к рефлексии, и к ситуации бытия-в-мире. С одной стороны, «я помню» звучит не менее веско, чем «я мыслю»: сама память, проходя через этапы, которые Кейси называл reminding, reminiscing, recognizing (напоминание, вспоминание, узнавание) [ПИЗ, 63], неизменно отсылает к своему агенту, актору. «Мне тут вспомнилось…», «а помнишь ли ты…», «кто помнит?» – эти знакомые всем речевые обороты лишь подтверждают одно трансцендентальное условие: мыслить «я» и помнить о себе – одно и то же. Объединение происходит в «маленьком чуде узнавания»: я не только узнаю в настоящем воспоминании прошлую вещь, но и узнаю себя, узнавшего. Воспоминание помогает мне идентифицировать себя и тем сохранить способность и устойчивость к новым воспоминаниям. Однако не будем забывать, сколь опасна рефлексия в трансцендентальном горизонте сознания: что мешает мне объявить воспоминание воспринятым воспоминанием, вторичным представлением одного и того же образа, некогда слепленного трансцендентальной способностью воображения. Узнавание у Канта совершенно обоснованно венчает субъективный синтез воспринимаемого. Чтобы избежать этой ловушки, которая ведёт нас опять к подчинению памяти воображению, необходимо проанализировать ситуации памяти beyond Mind: за пределами рефлексии, но не интенциональности [ПИЗ, 66]. Таковыми будут памяти тела, мест, дат и, мы бы добавили, других. Не секрет, что наше тело помнит своё и по-своему: это память ран, приятных и болезненных ощущений, память реакций, инстинктов, мастерства. И конечно, внутримировых ситуаций, связанных со знакомыми местами, местами впечатлений, труда и побед. В этом смысле Рикёр справедливо вспоминает гуссерлевское абсолютное «здесь», связывая его с нашим телом: центром ориентации и воспоминаний. Мы, в свою очередь, знаем и более сильный гуссерлевский ход, связанный с анализом не менее абсолютного «здесь» земли: условия и опекуна всех наших тел, их памяти и действий. В этом случае можно уже вести речь и о коллективной памяти, что является нонсенсом в рефлексивном аспекте. Аналогично дело обстоит и с памятью дат, точнее, прошлых событий. Поскольку мы рассуждаем именно об нерефлексивном его измерении, то это не память о хронологиях и эпохах: это память-поминание, коллективная память, противостоящая забвению (в том числе и личному) в первом эшелоне [ПИЗ, 70]. Обо всём этом, в том числе и о пропущенной памяти других, мы поговорим более обстоятельно во втором и третьем разделах нашего исследования, пока же вместе с Рикёром вернёмся вновь к вопросу о памяти и воображении.
1. 3. 3. Принципиальное разграничение памяти и воображения. Трансцендентальная память другого
Он радикально, наконец, ставит вопрос: «является ли воспоминание образом и если является, то каким именно? А если стало бы возможным – в ходе соответствующего эйдетического анализа – выявить сущностное различие между образом и воспоминанием, то как объяснить их переплетение, даже смешение не только на уровне языка, но и в плане жизненного опыта: разве не подразумеваем мы под воспоминанием-образом, даже под воспоминанием вообще образ прошлого, который мы себе создаем?» [ПИЗ, 72]. В намерение Рикёра, впрочем, входит не просто установление «сущностного различия», которое со времён Аристотеля было хорошо известно
