– Ну что, ядреная баба?
Уткнув его лицо в ложбинку, прошептала:
– Чуешь, как свежестью пахнет. Это я на речку ходила, полоскалась. Для тебя.
От всего её тела и впрямь пахло речной свежестью. Руки у неё до плеч были загорелые, ладони шероховатые, губы обветренные, а тело – белое и нежное, как будто она в молоке искупалась. Он никогда не думал, что женское тело так надолго сохраняет молодость. Лицо – лет на сорок пять, а тело – на тридцать.
Шишечка у него между тем и вправду отогрелась. Она положила его на себя, охватила руками и ногами, стала зацеловывать, убаюкивать и вдвинула шишечку в себя, обращаясь бережно, как с воробушком, который только расправляет крылья в свой первый полёт. Воробушек наливался силой и начинал бушевать, а она постанывать.
– Скажи: «Груня, я тебя люблю», – вдруг попросила она.
И когда он это сказал, она сильно вздрогнула и вскрикнула…
Потом они лежали, обнявшись, а она ему напевала:
Эх, конь вороной,
Белые копыта.
Когда вырасту большая,
Наебусь досыта…
Вдруг разоткровенничалась:
– Я тебе доверяю, ты меня не выдашь? Только не записывай. Это опасная частушка, за неё можно сесть в тюрьму.
Сидит Ленин на берёзе
И глаза наискосок.
До чего разъёб Россию —
Соли нету на кусок.
– Не выдам, – шептал он ей в ответ. – Я и сам так думаю.
– У нас с тобой подполье прям в постели, – смеялась она. И опять запевала:
Молодому пахарю
Пиздушка слаще сахару.
Он попашет, поебёт,
Его устаток не берёт.
– Ещё хочу, – шепнул он, поняв намёк.
– А как ты теперь хочешь, миленький? Может, сзади? Я тоже хочу…
Потом погрузились в сон – но скоро очнулись. Жарко. Сбросили простыни. Опять стала напевать, точнее, нашёптывать ему на ухо.
Ухала да ухала,
Ночевала у хуя,
У хуя на кончике
Четыре колокольчика.
Её низкий, чуть хриплый голос его распалял. Да и всё это народное творчество… Частушки… Он знал, что источник этого жанра – игровые и плясовые припевки, хороводные песни, свадебные дразнилки. Но никогда не думал, что частушечный ритм может так заводить и пронизывать. Погружаясь в Груню, он чувствовал, что она продолжает напевать эти частушки уже не голосом, а всем телом. Её грудь, плечи, бёдра подрагивают и передают ему этот озорной ритм. Слившись, они как будто приплясывают вместе в такт коротким, упругим строчкам – чаще, чаще, до задыхания, уже невмоготу…
– Ох, я тебя зачастила… – она вытерла ему пот со лба.
…Он опять потянулся к ней.
– Ох ты мой ненасытный, – умилилась она. – Давай я за эти подвиги его расцелую. – И опять прильнула ртом, так что от горячей ласки воробушек опять вырос в коршуна.
Когда на следующий день, к обеду, он вернулся в штаб экспедиции, про него уже всё знали. Девочки смотрели кто с презрением, кто с жалостью, а кто с интересом. Руководитель позвал его прогуляться до речки.
– Ну что, дорогой, хорошо позанимался устным народным творчеством? Сам понимаешь, оставаться тебе в экспедиции теперь нельзя. И вообще в селе. Позоришь университет. Что они там с тобой дальше делать будут, не знаю, но сегодня ты должен уехать. Есть ещё ночной поезд до Ленинграда. Собирай манатки – и, как говорится, в добрый путь.
Он в одиночестве постоял над речкой. Берег был усыпан мшистыми валунами. Пахло свежестью и тиной…
Перед отъездом, уже с рюкзаком, он успел к ней забежать.
– Оставайся! – уговаривала она. – Что тебе этот старый хрен сделает? Ты молодой, свободный, сам себе хозяин. А с институтом своим потом разберёшься. У нас за свободную любовь не сажают.
