ПАНАРИОН В СТИХАХ. Размышления нерусского о русском в лирическом исполнении - страница 30

Кипчакский хан Боняк перед сражением уходил ночью в лес и «общался» с волками: он завывал, и если волки выли в ответ, то это считалось хорошим знамением. Другой кипчакский хан Сакал увещевал воинов перед походом на Венгрию: «Летите на конях своих небесных западнее своих братьев кочевых. В этой стране, нам по крови родной, поселилось зло, чей символ перевернутый меч. Ищите прислужников зла за горами, а как найдете, берите плети свои да сгоняйте их в стаи. Поклонники бога рабов должны быть рабами». Кипчаки были истинными скифами и поклонялись Мечу Марса. Но вышло так, что время Марса прошло, а меч стал перевернут. Добро обратилось в Зло. Брат пошел на брата. Семья начала распадаться. Но символизм никуда не исчез, а лишь оброс новыми смыслами. Так, искомый первоначальный смысл остался в мифе о мече Экскалибуре, который мог бы вытащить из камня только царь. Иисус говорил: «Не мир пришел я принести, но меч, ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее». Кроме того, плетьми поочередно прогоняли своих врагов-пасынков и скифы, и кипчаки, и поляки, и татары, когда их жены сходились с рабами и приживали от них сыновей. То, что предначертано ходом небесных светил, не дано изменить человеку, хотя и инерция, и реакция есть естественные исторические процессы. В ход посылается плеть. Иисус изгоняет ростовщиков из храма плетью. Меч всегда «переворачивается», или опрокидывается под воду, вернее, под неокрепший лед. Ну, да ладно, все это досужие, никому не нужные споры; я же, всего лишь, любитель похалдействовать.

Вдруг непонятно откуда стала приближаться музыка, что-то из современной популярной эстрады, очень заводное и несколько даже лиричное. Я не разбираюсь в музыке, но эта музыка, вернее, песня могла бы быть шлягером. Да, и этот благовест, оказывается, донесся с теплохода, который уже начал курсировать по Ишиму16 и с ветерочком челночить «дорогих жителей и гостей столицы» от пристани до пристани. Самого суднышка я не видел, но оно было явно скромненьких габаритов – это можно было даже определить по децибелам, лихо несущимся от исправных громкоговорителей. Тут я вдруг сообразил, что эти внезапные громкоговорители были не единственными вокруг: приглушенная какофония звуков уже давно объедала воздушное пространство вокруг меня, но делалось это как-то незатейливо, что даже было почти и незаметно. Катер же, преодолев критический радиус доступной мне слышимости, сразу же разворошил все мои барабанные перепонки, конечно, не в буквальном смысле. Да, собственно, барабанки-то у меня были, ибо мой скульптор идеально был знаком с физиологией человека. Меня быстро захватила эта волна обертонов, от которых повеяло нежданным счастьем и охлажденным шампанским, отчего также быстро погрустнело. Хотя я и безупречно осознавал мимолетность того самого «счастья», тающего быстрее, чем пузырьки в изящном бокале, тем не менее, казалось, что именно в этих-то лопающихся пузырьках, рассекаемых волнах, улыбочках, рассыпающихся по лицам людей, которых я чувствовал холодной спиной, а не в чем-то ином, не менее неосязаемом и химерическом, и кроется весь секрет, вся тайна вековечная. Нет ничего более священного, чем счастливая улыбка, и, может быть, именно по этой причине, она – такая редкость в мимолетной человеческой жизни. И она всегда – как будто бы случайный пассажир на чужом теплоходе жизни. Никогда ты не замечаешь ее на своем лице. Ты даже не веришь, что она может обнаружиться на твоем привычно-обычном лице. Счастье – оно всегда чужое, поэтому и порождает либо зависть, либо недоверие. И всегда точит червячок сомнения, а возможно ли это счастье. А теплоход не ждет, он солидно проплывает мимо. Звук ревущего мотора нарастает крещендо, серые металлические громкоговорители взбрыкиваются все буржуазней, разбухают все жизнерадостней и категоричней, а затем звук счастья начинает так же быстро отдаляться, не давая возможности опомниться и затем вдруг слегонца поинтересоваться, а всамделишно ли все это было. Остается только щелочь в мыслях, осадок в мнимом бокале и стремительно рассыпающаяся пена от нечаянно взъерошенных волн, все более и более безучастно ровно бьющихся о мшистый мощеный берег.