ПАНАРИОН В СТИХАХ. Размышления нерусского о русском в лирическом исполнении - страница 31

Минута слабости. Ну, может, не одна минута. Какой-то даже приступ акатизии. Но все прошло незаметно, ибо я был камнем, а камень – такая субстанция, которой ведь все нипочем. Говорят, вода камень точит, ну, я же не против таких тесных отношений. Пока на горизонте ничего подобного мне не светило и не грозило. Пока на небе – ни облачка. Колесница Гелиоса уже пару часов как пересекла свою самую высокую точку на небосводе и неспешно набирала обороты в направлении Океана.

Народ же все прибывал. Я как-то вдруг стал ощущать, что в городе действительно что-то празднуется. Что-то отхлынуло, и все вдруг наладилось. И нет ничего дельного в «теплоходах счастья»: только понапрасну травят воображение, которое начинает вдруг как по мановению волшебной палочки исходиться радужными пузырями; а ведь волшебство – все обман, о чем хорошо известно и взрослым, и ребятне, однако же, обман, который срабатывает абсолютно всегда и при любых условиях! Снова и снова! Как же до противного просто устроен человек! И как же восхитительно сложно устроен человек! Человек нежнее цветка и тверже камня. Он сочетает несочетаемое. В нем – и демоны, и ангелы. Человек – вселенная, на миг угодившая в радужный пузырь. Можно любить или ненавидеть человека-вселенную, но отрицать его нельзя. Ты вот о нем подумал, а в следующий момент он уже не таков есть, и всегда будет неизмеримо удален от того, каким ты когда-либо сможешь его представить в своих самых дерзких снах. Жизнь – удивительна, неуловима, необъяснима, неисчерпаема. Очертания и изгибы жизни подвижны, легки, грациозны, неслышны, мягки, смертельны. Лишь ничего не требуя от жизни, можно надеяться увидеть ее во всей красе и получить возможность вкусить ее дары – божественные, сияющие дары вдохновения и благодарности. На западе гений Юнг предлагал «оседлать тигра», на востоке же муж должен «оседлать дракона». Мудрецы предлагают нам оседлать саму жизнь. А, может быть, мы оседлаем самого бога? Слово «бог»? Мои предки гунны хорошо знали, что значит «оседлать». Они были единым целым с лошадью, они же были «джиннами, оседлавшими джиннов», как описывал татар – вчерашних гуннов – Джувейни. Их кони были крылаты и звались Тулпарами. Крылатые Тулпары возносили если не всех, то самых достойных, к богам, где первые вкушали пищу богов. Восторг и опьянение – «эликсир жизни». А змея в руках кентавра на херефордской карте – это не что иное, как плеть. Плеть рассекает пространство и отделяет свет от тьмы, чистое от нечистого, добро от зла.

А, может, сама жизнь – это и есть мимо идущий теплоход, к которому ты повернут спиной? Все, что ты чувствуешь, мыслишь, улавливаешь, – всего-навсего бродячий каркас, набитый людьми, шумный и неповоротливый, неизменно следующий по одному и тому же маршруту. Отчего же тогда веселимся? Тебе не понятно! Может, оттого, что ты попросту стоишь спиной и не видишь? Да все наши органы чувств настолько ограничены, что это не может не вызывать долгого, валообразного, перистальтического позыва к страданию. Ты подозреваешь, что что-то может быть не так, но бешеная энергия, захватывающая все твое пространство, просто валит тебя с ног: ее архизадача – оглушить тебя, застать врасплох, обезоружить и тепленького занести в закрытый список тех, кому будет выписан заветный билетик на борт, этот праздник жизни, этот ковчег, влекомый провидением в единственно правильном направлении. Мир – иллюзия. А этот металлический короб, мерно несущийся по волнам, и есть настоящая жизнь. В чем магия этих машин, этих амфибий, завораживающих и тотчас убеждающих людей в том, что на борт именно этих полуфантастических тварей и нужно попасть? Почему у человека, услышавшего приближение чрева этих ихтиокивотов, учащается сердцебиение, воспаляется роговица глаза, а в висках начинается дикий шабаш, неистовый цокот, нарастает эхо, идущее из глубин самого мезозоя, уснувшее однажды в каждой митохондрии, в каждой цистерне Гольджи, в каждой клеточке немощного тела, сплетенного из прокариотов и анаэробов, и вдруг пробудившееся и ворвавшееся откровением в уязвимый, никогда не затягивающийся родничок, в самое темя. Почему человеку мерещится, что он что-то упускает? Почему ему кажется, что что-то важное проплывает мимо, и ему смертельно необходимо попасть непременно туда? Почему земля, на которой человек твердо стоит, не способна его удержать, и тот стремглав пускается догонять удаляющийся кивот? Почему он отказывается замечать все иное вокруг и, опьяненный музыкой, доносящейся с движущегося борта, слышит в ней что-то свое, возможно, то, что в детстве ему напевала мама, или то, что он пацаном слышал в подворотне, когда в темноте и страхе перед огромным миром он должен был прилагать усилия, чтобы этот мир раздвинуть и в этих расщелинах, разрывах и незатянувшихся швах встретить блики солнца, играющего на его детских щеках. Удаляющийся теплоход – это бесик