Он и не медлил: спокойно наложил смертоносный снаряд на тетиву, почти до упора натянул ее над правым плечом (дальше – побоялся немереной силушкой порвать жилу), прицелился, отпустил тетиву. Стрела с дзеньканьем отправилась в полет, уступая в скорости разве что пуле, закручиваясь вокруг оси, подобно той же пуле, дабы камнем не слететь с траектории раньше срока.
Полководцы не оборачивались, но кентавр интуитивно учуял смертную опасность. Не оборачиваясь, припустил еще быстрее к купе кустов, что своей разлапистостью и гущей обещали вожделенное спасение. И уже почти скрылся весь за ними, как правую часть крупа обожгла огненно-острая боль. Он сиганул за спасительные кусты, но подсознание услужливо подсказало: смерть настигла гордого красавца, седина висков коего едва-едва коснулась. До дряхлой старости ему тем не менее далеко.
Следом ломился, словно гиперборейский мамонт, Монстр, не выпуская из руки меч.
Наташа ощутила на уровне подсознания некую неловкость – не свою или друзей. Она повернулась назад на черной свалке костей и луков со стрелами, принимая одновременно человеческий облик. Ее примеру последовали Один, Еханна и Дмитрий.
И прочли в глазах и телодвижениях взрослого населения Вьены не то, что хотелось бы: трепет, тоска, уважение, но – страх. Дикий ужас. Страх не перед оборотнями – иного характера. Возможно, вьенцы и обняли бы героев, расцеловали и понесли бы на собственных плечах к алтарю победы (ежели таковой существует), но – страх.
Они обратили свои взоры на князя и не пытающегося спрятаться за спинами вьенцев. Из-за его спины застенчиво выглядывала прехорошенькая Драйя, еще чуть дальше стоял хмурый Дивони, словно грозовая туча. Он заговорил (Ундерман) ровным спокойным голосом, как и подобает вождю, большим усилием воли выдерживая пронзительно-выразительные взгляды спасителей, изъявил смуту всех прямо, без обиняков:
– Народ Вьены и я, князь вьенский, весьма благодарны вам за спасение наших жизней, однако вы не сможете защищать нас бесконечно. Бэрайевские прихвостни будут тревожить нашу деревню до тех пор…
– Прости, князь Ундерман, что так грубо перебиваю, но мы уже поняли, чего вы от нас хотите, – Один очень даже негрубо вкрался в монолог, тем самым избавив его от необходимости «изъявлять волю народа», – и не в обиде. Мы также отчетливо осознаем, что наше присутствие в сей деревне рано или поздно – скорее рано, чем поздно – сгубит ее. Они показали, на что способны. Этим неугомонным психам… э-э… идиотам нужны только мы, что недавняя схватка и показала. А потому уходим… на восток, – для начала – не таясь, дабы враги услышали, что те, кто им нужен, покинули деревню безвозвратно.
Один замолчал. И как князь Ундерман не тщился прочесть на лицах затаенную обиду, презрение, гнев или, на худой конец, досаду, – не сумел. Лишь понимание и благодушие.
И прежде, чем кто-то из них успел сделать хоть один шаг по указанному направлению, вьенцы засуетились, в их рядах появился по-настоящему здоровый ажиотаж, они враз все загомонили, что-то обсуждая, половина из них пошли спешно по домам, хозпостройкам, побежала и княжеская дочка. Как показалось Наташе – в слезах. В мозгу вспыхнуло и тут же погасло неуверенное подозрение, некая неоформленная и неприятная мысль, словно заноза, происхождение коей не выяснить, пока не вынешь из ранки.
Натали не показалось – восьмилетняя (или как грамотно по-здешнему – восьмивесенная?) девочка в самом деле плакала беззвучно, вся в слезах. Она поверила словам, казавшимся такими искренними, Одина. Да, он предупреждал о миссии, о неусидчивости, о стремлении двигаться вперед в необозримые и неизведанные дали. Но таинственный чужак также обещал
