– Жду! Пока–пока! – слышу в трубке громкие чмоки.
– Я тоже тебя целую, принцесса моя, – растекаюсь от нежности.
С Таськой я в полной мере понимаю, что значит быть папулей.
Дочка – это трепет в груди, постоянное волнение за ее настроение, переживание, что быстро растет и через каких–то десять–двенадцать лет папочка отойдет на второй план, а на первом окажется какой–нибудь дерзкий пацан…
Мне кажется, я не переживу.
До детского сада добираюсь только через сорок минут. Дочь сидит с воспитательницей на лавочке, читают книжку. Других детей нет.
Мне стыдно, что задержался сам и подвел женщину. Тем более, она к Тасе хорошо относится.
– Папочка! – моя кроха ловко соскакивает с лавочки и бежит ко мне, раскрыв руки. Подхватываю ее на лету. Она тут же виснет на мне обезьянкой. Соскучилась.
А как я–то соскучился!
Утыкается носиком мне в шею, щекочет влажным дыханием.
– Ирина Васильевна, простите, что на столько задержался, еле как из пробки выбрался, – извиняюсь перед воспитательницей.
– Ничего, – по–доброму улыбается, – бывает. Но не злоупотребляйте, – шутя грозит пальцем.
– Постараюсь. Давайте мы вас до дома подвезем, – пытаюсь загладить свою вину.
– Поедем, Илина Василевна! – подхватывает Таська. – Папе тоже надо доблые дела делать.
– Да я тут рядышком живу, – смеется воспитательница. – Вон мой дом.
Прощаемся, идем к машине. Дочь крепко обнимает меня за шею.
– Ты чего притихла, Тась?
Обычно она болтает без умолку, рассказывая все, что произошло в садике, с кем она играла, что видела, ела и пила. И конечно же – сколько добрых дел сделала.
– От тебя пахнет вкусненько, – вдруг выдает.
– Туалетной водой же. Я еще утром брызгался.
– Не–ет. Это длугой запах.
Женские духи! Одежда пропахла девушкой из лифта.
– Нравится?
– Нлавится.
И мне нравится. Я эту рубашку стирать теперь не буду.
– От тети из палка так же пахло.
Ты смотри, столько дней прошло, а она помнит запах.
– Ты сделал холошее дело и тебя еще поблызгали? – собрав бровки домиком, заглядывает в глаза.
– Можно и так сказать. А у тебя сколько было хороших дел? – перевожу тему, пока Таська не стала выспрашивать подробности что и как я делал с обладательницей вкусных духов.
– Я отдала Вадику котлету, это пелвое доблое дело, – начала перечислять, загибая пальчик.
– Стоп, почему сама котлету не съела?
– Вадик свою улонил, а с пола подбилать нельзя.
– Надо было сказать Ирине Васильевне, она дала бы ему другую.
– Нет, папа! У Илины Васильевны все посчитано! Лишних котлет нет.
– Но ты осталась без котлеты, а значит – голодная.
– Вадик отдал мне свой компот.
– По–моему, это несправедливый обмен.
– Сплаведливый. Потому что я нечаянно толкнула Вадика, – шепчет мне в ухо, – и он котлету улонил. Я виновата…
– Баловалась за столом, да?
– Я чуть–чуть, – виновато поджимает губки. – Не буду больше.
– Хорошо. Еще добрые дела были?
– Были, – оживляется. – Мы с Алиной нашли божью коловку. Она в песочнице валялась на спинке и ножками длыгала. Желтенькая, с челными пятнышками. Мы ее на тлавку пеленесли.
– Молодцы. Это доброе дело.
– А еще Илина Васильевна дала мне леечку, и я цветочки поливала. Только цветочки еще не вылосли. Одни листики.
– Ты моя умница, – чмокаю ее в пухлую щечку. – Аж три добрых дела за день.
– Да. Поэтому… – Таська вращает глазами, придумывая, что бы выпросить за свои добрые дела. Я разбаловал ее поощрениями. – Моложеное хочу. Тли штуки, – растопыривает передо мной пальчики, показывая все пять.
