Парадокс божественного замысла - страница 36

Эта усталость не всегда осознается, но она проявляется в каждом акте формального благочестия, в каждом пустом ритуале, в каждом повторении без ожидания. Народ остается в земле, но уже не различает, что она дана, а не завоевана. Он продолжает жить по завету, но уже не слышит, что завет требует внимания. Он называет себя избранным, но забывает, что избрание – это не привилегия, а ответственность. Так духовная жизнь, получившая реализацию, начинает разрушаться изнутри – не от врагов, не от катастроф, а от того, что голос, однажды прозвучавший, больше не звучит, потому что никто не слушает.

Когда исчезает не только голос, но и само стремление к его различению, когда усталость становится новым фоном религиозного бытия, тогда духовная жизнь перестает опираться на присутствие и начинает искать формы, способные заменить его функциональной опорой. Эта подмена не всегда осознается как отступление – напротив, она часто переживается как необходимость: ведь если голос больше не звучит, нужно же на что-то опереться, нужно сохранить устойчивость, порядок, контроль. И в этом стремлении удержать святое без сопричастности к святому начинает формироваться новый вектор – не в сторону возвращения, а в сторону укрепления. Так возникает потребность в чем-то зримом, организующем, гарантированном, что может занять место ускользающего присутствия. И тогда начинает вызревать идея, которая в конечном счете выражается в историческом переломе: пусть вместо Бога, Которого уже никто не слышит, будет царь, которого можно видеть.

Когда внутренний импульс веры истощается, когда присутствие больше не переживается, а завет воспринимается как установившийся порядок, неизбежно возникает вопрос: на чем теперь строить устойчивость? Что удержит народ, если голос уже не звучит, если различение стало редкостью, если обетование превратилось в культурный символ? Ответ, возникающий в таком состоянии, как правило, обращен не к обновлению, не к возвращению к началу, а к поиску замены – более надежной, понятной, зримой. И здесь начинает формироваться коллективное желание, впервые выраженное в словах: «поставь над нами царя, как у прочих народов». Это не политический запрос – это глубинное богословское отклонение, в котором на поверхность выходит то, что долго зрело в тени: утрата уникальности, утрата сопричастности, утрата различающего напряжения быть народом не по модели, а по восприятию.

Желание быть как прочие народы звучит как стремление к безопасности, к упорядоченности, к политическому устройству, которое даст народу устойчивость перед лицом внешней угрозы. Но за этим стремлением скрывается не только страх, но и отречение. Потому что быть «как прочие» означает отказаться от того, что невозможно воспроизвести в виде структуры – от хождения перед Богом, от жизни в открытом откровении, от постоянного различения, которое не может быть делегировано или централизовано. Народ больше не хочет нести эту подвижность. Он больше не хочет зависеть от пророка, чье слово может опоздать или прозвучать неожиданно. Он хочет контроля. А значит – хочет заменить голос управлением.

Это желание нельзя понимать как спонтанный каприз. Оно зреет долго, прорастает в поколениях, уставших от нестабильности, от различения, от ответственности. Оно питается памятью об успехах, в которых символы стали важнее живого, и верой в то, что внешнее устройство способно заменить внутреннюю сопричастность. Это и есть окончательный переход от Завета к системе: народ больше не хочет быть ведомым, он хочет быть организованным. Он не отказывается от Бога, но отказывается от формы отношений, в которой Бог говорит, а человек отвечает. Он больше не хочет отвечать. Он хочет быть как прочие.