И газировку с абрикосовым сиропом нужно пить, ни на минуту не забывая про остров Наргин. Так она вкуснее будет. Значительно вкуснее, ну прямо как живая вода.
Стоило репродукторам смолкнуть, в воздухе сразу же стало меньше общественного: нечистого чесночного дыхания с кариозной гнильцой, перебиваемого резким подмышечным духом и другими не очень приятными запахами запущенных интимных зон.
Загустевшая в толпе кровь побежала, понеслась теперь пешеходным джазом в сосудах.
Улицам вернули их названия, витринам – отражения действующих лиц парада-алле, приписанные к подворотням дворники с летающими метлами заняли свои позиции у ворот.
Люди весело двинулись кучками в четырех направлениях с надеждой на то, что «находить и уничтожать» будут не их и не здесь.
Ефим занял очередь за полной белой феминой с высокой неполиткорректной прической, двойным подбородком на затылке и прямой веснушчатой спиной, от которой исходил терпкий аромат то ли «Красной Москвы», то ли «Белого Берлина». Полез в карман за медяками.
Оглянулся и вдруг, под плакатом «Превратим СССР в страну индустриальную!», увидел Новогрудского-младшего.
Златокудрый, искрящийся бог перемен и неожиданных встреч, все принимающий и всем довольный, смотрел на него, глазам своим не веря, и так улыбался, будто не Багирова только что слушал, а Морфесси[8] где-нибудь в «Штайнере».
– Ефим, ты?!
Герцель развел руками – единственный живой в окружении мертвых. Ефим немедленно покинул очередь, увлекая его в сторону: за ним тоже могли следить.
– Да ты погоди, погоди, я не один. Ляля! Иди к нам. Каким ветром?..
– Индустриальных перемен.
– Снова с Марой разошелся?
– И не сходился.
– Я же зимой вас видел вместе. Не переживай, мы тебе тут быстро невесту найдем. – Тут он спохватился. – Лейла Уцмиева. – Оглянулся по сторонам. – Княжна Уцмиева. Ляля, позволь представить – Ефим Ефимович Милькин. – Снова оглянулся по сторонам. – Если бы ты, Лялечка, знала, какое за ним прошлое…
– Герлик, давай отойдем в тихие улочки.
– А что я сказал? Ляля, Ефим в прошлом – красный командир.
– А в настоящем? – спросила княжна, сверкнув беспартийными глазами.
– Прозаик, журналист и драматург.
– Покамест только кинодраматург, – поправил Ефим.
– Скромняга, скромняга, – и по плечу похлопал друга. – Что думаешь по поводу этой, с позволения сказать, речи? – спросил светский Герлик.
– Ты помнишь домик палача в Зальцбурге? – Взгляд Ефима сейчас не смогло бы растопить и бакинское солнце.
– Ты что имеешь в виду, тот дом палача, рядом с которым никто не хотел селиться? – Герлик обнажил ослепительно-белые зубы – мечту чопуровских опричников.
– Именно. Надеюсь, ты понял меня.
Герлик хотел что-то сказать, но Ефим перебил его.
– Вы сейчас куда?
– Гуляем, а что? У тебя дела?
– Я только приехал. А ты как здесь, к родным?
– Слушай, а давай завтра к нам на субботу, все тебе расскажу. И Ляля… Ляля тоже будет. – Ляля сделала удивленные глаза, видно было, что она уже несколько раз в жизни ломала подаренные ей розы.
Ефим задумался:
– Неудобно как-то, и потом…
– Что значит – неудобно? Что значит – и потом? Я тебя в последний раз когда видел? Запиши адрес. Вторая параллельная, дом двадцать дробь шестьдесят семь, квартира тридцать семь. Третий этаж. Запиши-запиши… У тебя есть чем?
– Герлик, я запомню.
– Поймаешь фаэтон, скажешь: мне нужно на Кёмюр мейдан или Кёмюрчи мейданы. По-русски это будет Угольная площадь или Площадь угольщиков.
