– Ну смотри.
Марецкая загремела замками и засовами, я бы не удивился, узнав, что замок здесь тоже у каждого свой. Я попал в темный лабиринт.
– У тебя взрослые дома есть?
– Мама рано ушла на рынок, дома дедушка.
– Ясно. Веди к деду. Важная информация.
– Иди за мной, наша комната в самом конце.
– Сколько тут вообще комнат?
– Двенадцать.
Я присвистнул. В коридоре стояли какие-то люди, которых я поначалу не заметил в полутьме. Интересно, почему они не открыли, а ждали пока подойдет Мира? Один дед стоял с хомутом на шее, приглядевшись, я понял, что это стульчак. В темноте блеснули дедовы очки. Ага, очередь в сортир.
– Доброе утро, – сказал я.
– Доброе, куда уж добрее, – отозвался кто-то.
– Мирка, после гостя сама мой, калидор натопчет, – раздался другой голос.
И вдруг что-то звякнуло, утробно зарычало и с ревом унеслось в недра земли. Потом цокнул крючок, по-старушечьи скрипнула дверь и послышалось миролюбивое журчание воды.
– Что ж ты, Авдеич, намывался там долго-то как, общественность не уважаешь, – упрекал женский голос, только что говоривший про «калидор натопчет». – И накурил-то как, что у черта в пекле.
– Уж лучше махорка, чем дерьмо, – справедливо заметил дед со стульчаком.
– Газету жечь надо, если смердит, – поучал тот же женский голос.
Наконец Марецкая толкнула какую-то дверь. Мы оказались в большой комнате с двумя окнами. Возле одного из окон за столом сидел в черном фартуке дед Марецкой, при свете керосинки он строгал какую-то деревяшку. В полумраке я рассмотрел пианино, белую голландку, огромную тяжелую ширму в мелкий цветок, огромные узлы из простыней и две связки книг. Марецкие уже готовились к переезду.
– Дедушка, это мой одноклассник Павлик, он пришел сообщить что-то важное.
Дед отложил деревяшку и встал из-за стола. Кажется, он был одного роста со мной и такой же худой. Но у него была полукруглая густая борода, довольно длинная и не совсем еще седая, борода добавляла солидности. Еще он был в очках, к счастью, не в таких аквариумах, как у Марецкой. Я вспомнил, что видел его много раз на улице, но никогда бы не догадался, что это дед Миры. Да что мы вообще знали про ее семью? Кажется, почти ничего. Родители и дед. Сейчас отец, конечно, на фронте, где ему еще быть?
– Очень приятно, Павлик. Меня зовут Ицхак, можешь называть меня просто по имени, без отчества, – дед улыбнулся и протянул мне руку.
Я кивнул и пожал руку, но уже решил, что лучше вообще никак стараться деда не называть, потому что без отчества слишком непривычно, а спрашивать неудобно, вдруг оно у него совсем какое-нибудь непроизносимое. Тут и имя с подвохом, с кучей согласных, попробуй выговори с первого раза!
– Садись, чая у нас нет, только морковный. Ты будешь морковный?
Как назло, из коридора снова донеслось утробное гудение и грохот водопада. Кто-то, смачно похрюкивая, высморкался.
– Не, я вообще привык уже кипяток пить, – соврал я и уселся на какой-то скрипучий стул. – Я принес тут кое-чего.
– Иерихонская труба, – вздохнул дед.
– Что?
– Трубы в уборной барахлят. Разобраться надо бы, а никому дела нет.
Как тут вообще можно разговаривать? Я сто раз уже прокручивал в голове, что скажу, но мысли все спутались. Ладно, допустим, я никакой не Павел Рыжиков, а просто «тарелка», репродуктор. Я вишу или висю на стене и сообщаю серьезным и бесстрастным голосом последние известия. Надо настроиться. Я достал ту самую шоколадку Юргена в жестяной красно-белой баночке, сел ровно и замер. Я тарелка. Тарелке все равно, ревет там вода в канализации или нет. Дед Ицхак сел снова за свой стол. Представим, что он работает и слушает радио. «От Советского информбюро…» Интересно, куда Генка утащил наш приемник. Вот бы сейчас действительно услышать наше радио! Мира вернулась с чайником. В коридоре опять возмущалась тетка, теперь она призывала «пользовать ерш, один сортир уже заколочен, скоро с ведрами во двор ходить будем».
