– Это мне безразлично.
– Да, но он желает что-то сказать графу по поручению его императорского высочества.
– …Вы должны бы знать, что сюда не входят, пока я не позвоню. Уходите! А вы будьте так добры продолжать чтение.
Через некоторое время она задремала. Около половины десятого она позвонила и спросила камердинера:
– А что, господин Нарышкин все еще ждет?
– Точно так; ваше величество.
– Так пойдите, граф, и узнайте, что это за важные дела привели его сюда.
Меня разбирало любопытство, но и опасение того, что мне придется слышать. Я поэтому спустился по маленькой лестнице к бедному Нарышкину, занявшему впоследствии важную должность обер-гофмаршала и сидевшему тогда на нижних ступеньках. Когда он меня увидал, он встал и большие слезы выступили в его глазах.
– Надеюсь, вы меня простите, что я должен вам передать ужасное поручение, но я не могу ослушаться.
Это слово «ужасное» звучало смешно для человека, пользующегося высочайшей милостью. […]
– Великий князь приказал мне вам передать, что первая расправа, которую он учинит, когда взойдет на престол, будет состоять в том, что он велит вам отрубить голову.
– Вот кто очень спешит приступить к делу, – ответил я, смеясь, но потом присовокупил серьезно: – Мне очень жаль, милостивый государь, что вам дали такое поручение. Скажите великому князю, что я буду иметь честь ему написать.
– Берегитесь это делать, он терпеть не может, когда ему пишут.
– Что же делать, раз я приговорен к смерти, мне нечего беспокоиться о том, что может понравиться или не понравиться его императорскому высочеству.
Затем тоном человека, привыкшего давать аудиенции, я пожелал услужливому камергеру спокойной ночи.
На следующий день императрица меня спросила, какое важное поручение Нарышкин имел мне передать. […] Императрица, узнав, в чем дело, страшно рассердилась, вся покраснела от гнева и повторила несколько раз:
– Он еще не дошел до того, чтобы рубить головы; он даже не может быть уверенным, что когда-нибудь дойдет до того. Я скажу ему по этому поводу несколько слов. Он сходит с ума.
Из донесения французского дипломата Сабатье де Кабра от 20 апреля 1779 г.:
Он [Павел Петрович] выражается любезно и свободно и старается нравиться всем приближенным своим вниманием, вежливостью и обязательностию разговора. Он без аффектации наблюдает все, что происходит на его глазах, но его упрекают за любовь к доносам и за то, что он ничем не пренебрегает, дабы узнать обо всем, что только можно.
Из переписки великого князя Павла Петровича:
Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое.
Из «Записок» фрейлины Екатерины II Глафиры Ивановны Алымовой:
Я замечала в нем [Павле Петровиче] лишь хорошие свойства: чистоту намерений, прямоту, благородство души, великодушие, весьма приятный ум и особенную способность убеждать людей. Когда он хотел нравиться, нельзя было противиться его обаянию. Его некрасивая наружность и резкие манеры в обществе становились неприметными в дружеском кругу. В эту пору он был хорошим мужем, сыном и отцом. Необходимо было окружить его честными людьми: он легко поддавался влиянию лиц, искавших его доверия, и следовал их советам. Будучи доверчив по природе, он стал подозрительным вследствие обманов, которым подвергался.
Из «Записок» Федора Николаевича Голицына:
Великий князь имел весьма острый и пылкий ум с хорошею памятью; сердце его было чувствительно, но в первом движении он очень был горяч. Обстоятельства ли, в которых он возрастал, другие ли причины поселили в нем большую недоверчивость и также частую перемену в расположениях к людям, его окружавшим. Сии недостатки много способствовали повредить его свойства.
