Читать онлайн Вячеслав Злобин-Алтайский - Провинциальная богема. Сборник прозы

Редактор Андрей Дмитревский

Корректор Мария Яковлева

© Вячеслав Злобин-Алтайский, 2022

ISBN 978-5-0053-1442-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Если говорить о божественном, то двух женщин в своей жизни я любил искренней детской любовью – мать и бабушку свою. А это уже не мистика – это самое чудесное чувство.

Бабушку звали Фаей, она была родной мне по маме. Как я скучаю по ней теперь. На бабушку мне всегда хотелось смотреть. Видеть ее, озаренную ярким светом жизни, слышать. Была она для меня как реликвия, как историческое событие. Скажу больше – как память о прошлом семьи моей. Ее поколение прожило нелегкую, но в массе своей вдохновенную жизнь. Она узнала о бедах классовой борьбы, когда заря ее молодости только вставала.

В двадцатых годах прошлого века ее большая крестьянская семья жила где-то на Чарыше в Алтайском крае. Сами себя кормили – тянули лямку жизни уперто, со скрипом, но со смыслом. Новая власть определила для них «светлое будущее» – колхоз. Для семьи это было приговором, крушением их уклада существования. Среди родственников запылало пламя раздора. Старшая дочь Фая вдохновилась красивыми идеями строительства нового общества и была отлучена отцом от семьи. А семья рухнула. От обломков старой жизни не осталось и пыли. Родителей сослали невесть куда, а трех братовей младших определили в детский приют.

В Барнауле Фая стала работать швеей. И понеслась ее комсомольская юность по доскам почета, по волнам задорных дел и идей. Потом встретила красавца-парня Старцева Николая, тоже с мечтами высокими, устремлениями возвышенными. Они поженились. Пробил он себе дорогу в партию и пошел по этой линии, кажется, даже и далеко. Жили молодые, одухотворенные лозунгами о будущем всеобщем счастье, но уж больно бедно, почти голоштанно.

Когда моей маме исполнилось пять лет, началась война. И опять на долю бабы Фаи пришелся крутой поворот, наверно, как и всем тогда – война есть война: работа без конца – «Всё для фронта, всё для Победы!», мечты о куске хлеба для дочки и волнения – а под присмотром та или нет? И жажда встречи с мужем, окончания войны, праздника. Тем и жила.

Победа и праздник пришли, а муж нет. Но жить-то она продолжала и ждать… И дождалась, но двадцать лет спустя после разлуки. А вернулся он из другой жизни, из чужого угла. И это было непростительной подлостью.

Я приезд его практически не помню. Помню только лысоватую голову моего боевого деда и большие восторженные глаза. О нем, кроме совместной нашей фотографии, в памяти больше ничего не осталось. Он исчез через неделю так же внезапно, как и сошел к нам с давно ушедшего поезда. Мама моя за всю свою жизнь так его и не простила.

Дом в Барнауле, где жила баба Фая, был жэковский, тридцатых годов постройки, разделенный на две семьи. Тогда, еще до войны, молодоженов заселили в большую половину верхней части дома, а меньшая, за стеной, досталась семье Пестеревых. Места у тех за стенкой было мало, только под спаленку. А внизу был подвал с крошечным окном, ниша его в потолок врезалась, в фундаментную часть стены. Вот там-то, в цокольной части дома, соседи в основном и обитали. Раньше так устраивался домострой.

К восьмидесятым годам этот дом давно уже перешел к жильцам. Тут-то они вволю и расстроили его – по-барски. Кухни, веранды, сараи, летники и даже банька – всем обзавелись.

С тех пор как баба Фая ушла с фабрики на пенсию, огород для нее стал смыслом жизни. Никогда не видел ее на посиделках с соседками на лавочке. Деятельная натура не позволяла ей никакой праздности и пустой траты времени. Жизнь ее, кажется, всегда крутилась вокруг конкретных целей. В своем одиночестве она всегда находила простые житейские радости. Загоралась ее душа ко всему – хоть суп варила, хоть уборку дома затевала, хоть на базаре торговала или что-то новое для себя открывала – про удобрения, про уход за растениями или приспособления для обработки почвы. Она даже зубы чистила с каким-то творческим подходом – макала палец в соль или в соду и торопливо их «драила». Вроде бы вредно кристаллами царапать, ан нет, зубы ее, как у молодой, сверкали.

После своей свадьбы я переехал в дальний район города. Когда я к ней прибыл в очередной раз в гости, баба Фая была в огороде – полола грядку моркови. Стояла на коленях, подложив дощечку, и дергала сорняк. Пальцы сновали быстро, играла, как на рояле, и дорожка устилалась сплошь зеленым ковриком. Ее сосредоточенность пропала, как только увидела меня. Она быстро поднялась и пошла навстречу.

– Сереженька, голубок, вот не ждала-то!

Ее еще моложавое, чистое от морщин лицо и глаза светились, будто зарницы.

– А я уж все серчаю о тебе – не пропал ли там, у черта на куличках? Не заели ли тебя там чужие-то? – приговаривала она, окинув меня проницательным взглядом.

– Баба, а что ж со мной приключится-то? Люди – они везде люди, а я все же имею верный стержень в себе. Дороженька моя для меня известна…

– А то! Кто бы сомневался?! Весь в деда Старцева: сказал – так тому и быть!.. Пойдем-ка, мой милый, чайку попьём. В огороде я уж и одна поколдую…

Легким одуванчиком и словно вприпрыжку она полетела из огорода. Приостановившись, обняла одной рукой и прильнула нежно и горячо головой к моей груди. Баба Фая испытывала удовольствие, слушая мое сердце, ощущая ритм моей жизни. Энергия в ней кипела, передавалась мне, словно пожар, и подвигала не ходить, а так же вприпрыжку бежать по жизни, с пламенем душевным.

В кухне было уютно. Пахло душицей и хлебом – сдобными булочками, еще не остывшими впору. Мы сидели с ней напротив за крохотным столиком, покрытым расшивной скатеркой, у окна. Соседские огороды просматривались как на ладони. В углу, за косяком дверного проема, ведущего в комнату, стояла печка с амбразурой над плитой, схроном для посуды. Шкафа на кухне не было, все хранилось там.

От близости нашей исходило умиротворение, спокойное вдохновение, что ли. Мы обменивались малозначимыми, но теплыми фразами. А потом как-то незаметно наш душевный разговор перетек в монолог бабушки, ностальгический и откровенный:

– Как-то раз с фабричной подружкой пошли мы на «Волгу-Волгу» в кино, в «Родину». Ну, вот там, что на Льва Толстого. И приметил меня, еще до зала, Валентин. Как оказалось потом – чуваш. Пообщались на обратном пути и приглянулись друг дружке. Как принято судить на Украине – гарный хлопец. Не молодой, но умным показался, смышленым. Сызмальства я как-то тянулась к людям надежным, вот таким, как Валентин. Сошлись мы вскоре. Однако я узнала, что в той Чувашии остались у него жена и дети. Но уж так случилось, что ушел он от них, и я тут ни при чем. Об той семье он всегда молчал. Ох, первое времечко радовалась я ему, да и во всем рада была. В руках его все кипело, играло, золотые руки да и только. Кухня-то эта только при нем и получилась. Помогала я ему, но на фабрике много время отнималось. А он каждый день все в одиночку мастерил. Работа спорилась. Я годилась, только когда требовалось что-то важное, больше двух рук нужное: стропилу придержать, дверь сообща приладить, раствор для потолка подать. Соорудил он кухню и тут же «впал в читку». Роман-газеты особенно уважал. За ночь мог осилить целый номер, сидя на кухне. Ох и любил он эти художественные истории. В свободное время так мне все и выкладывал, как было в романах. Воображение сильно поставлено у него было. Говорил так, словно жил в том рассказе. Слушать грамотный сказ Валентина было одно удовольствие. Особо военные истории его влекли. Фронтовик ведь был. Помнится, и про писателя-фронтовика Бондарева Юрия рассказывал увлеченно, даже с какой-то солдатской бодростью. Или про старообрядцев, про рыжего коня, про черный тополь. Все подробно излагал про бытие их – скромное, но жестокое. Видно, брат твой двоюродный Юрий тоже про то начитался, а теперь и мается, как отшельник. Правда, с земли кормится своей, и я с огородишком пример с него беру. Чего уж там, своей жизнью живет, не чужую проживает… Радовалась я несказанно, что жизнь мою Валентин осветил, наполнил зарей утренней.

А потом надумал он и веранду с кладовой строить. И все опять закипело в его руках. Не мог он без дела, без мысли сидеть сложа руки. Скажу я тебе: мама твоя его не любила – видно, ревновала меня. А может, и потому, что напивался он иногда. Вот это, небось, и было отторжением нашим общим. Я ему прощала, а мама уж больно обостряла. Я раньше в неделю не раз к вам наведывалась – эка важность пол-улицы одолеть. А при нем как бы и для себя зажила, о себе задумалась. Окоротила визиты до вас. Вот и получала упреки горячие от дочки… После веранды Валентин отдохнул, прочел все романы и опять запой долгий устроил. Обыгался и вновь за дело. Не сарай, а колхозный амбар из горбыля соорудил. А в нем не то что углярку, дровяник, но и туалет, и душ придумал. Все обустроил и заборы подновил. Может, и угнетало его чувство долга от того, что с устройством на работу не ладилось. С заработком как-то плохо клеилось, но, скажу я, и без того с лихвой Валентин так порасстроил за пару годков, что и укора-то мне в голову прийти не могло. Просто все само собой замещалось… Но вот конец его заботам пришел, все стройки завершил и как-то поник он сразу. И романы брать все реже стал, и пересказы оскудели. Стал угрюмый и хмельной такой. Может, вспоминал детей своих и все такое. Конечно же, я не мямля. Не по нраву мне все было это. Холод подул в души наши. Я-то его не гнала, а пришла как-то с фабрики, а на столе записка на роман-газете с единым только словечком – «прости». С чемоданом пришел и с ним же был таков – поминай как звали. Чувашия-родина позвала.

Так я не с ним, а со Старцевым в душе и осталась до сей поры… Все же как ни крути, а первая любовь вечная…

Руки ее загорелые, в кистях шершавые лежали на столе, а меж ними стояли два граненых стакана из-под чая и блюдечко с булочкой и крендельком. Я накрыл эти родные руки ладонями и при последних словах бабушки стал оглаживать их, согревая своим теплом. Никогда не видел в глазах бабы Фаи слез. И сейчас их не было. Только увидел я в них глубокую тоску и печаль.

Зимняя спячка заканчивалась. С крыш зазвенела капель. Весеннее солнце, заиграв, отражалось в глянцевых волнах журчащих ручейков и вспыхивало ослепительными бликами, словно фееричное мерцание праздничных огней. Воздух наполнялся испарениями, становилось тепло и весело после тягот зимнего времени. Жизнь пробуждалась, и казалось, весь живой мир приходил в движение.

К оттаивающему мусору фекальных стоков, что находился в отдаленном углу территории насосной станции, подошел огромный черный кобель.

Крупная беспородная овчарка с мутными, мрачными глазами приблизилась к куче волглого, преющего мусора и беспристрастно, машинально задвигала челюстями. Она ловила обвислыми губами и истертыми почерневшими клыками куски полусъедобных отходов. Кобель доживал свой четырнадцатый старческий год. Его дряхлеющее существо приносило с собой не оживающую радость весны, а унылую, скорбную призрачность ночи. Хозяин у него был, но старость убога, и тот с раздражением ожидал, когда же собака подохнет. Привечал и кормил ее мало. Добавку к еде пес искал здесь, где можно набить себе брюхо хоть чем-то.