Август мы с моим воспитанником проводили в прогулках. Несмотря на отсутствие у Павловских ухоженного сада, к северным стенам дома примыкал островок невырубленного леса, заросшего дикими кустарниками. Саша любил бывать там, и, несмотря на мою любовь к граниту и камню петербургских мостовых, я также заразился интересом к дикой природе. Лес выходил на обрыв, и я любил бывать здесь один после заката. Прошло полгода как я похоронил Аннушку, и только теперь, когда волна отчаяния схлынула с меня, как летний жар после холодного осеннего дождя, я стал глубоко осознавать и понимать случившееся. Я стал терзать себя вопросами, на которые не было ответа. Горе мое было тем сильнее, что я не находил того, кому мог бы доверить свои мысли. Павловские стали казаться мне тяжелым бременем, я все чаще стал избегать совместных обедов, ссылаясь на различные, впрочем, не слишком интересовавшие моих нанимателей причины. Я стал проникаться все большим чувством нежности и заботы к моему воспитаннику, что раньше за собой не замечал. Мне нравилось наблюдать за ним, видеть, как он растет, отвечать на его, подчас по-взрослому сложные вопросы. Но были и моменты, о которых, среди прочего, мне хотелось бы забыть. Однажды, после очередного воскресного визита отца Варфоломея, который, ввиду занятости Петра Исакиевича, приходил для личной беседы к нему на ужин, Саша спросил меня:
– Почему вы не ходите в церковь с мамочкой? Все домашние, кроме папочки, ходят.
– Я не вижу нужды в этом. Я молюсь в одиночку, – я обманывал его. Я давно не молился.
– Лжете! Вы больше не верите в него? – васильковые глаза смотрели с укоризной.
– Я верю, я верю, – повторил я, скорее убеждая себя, нежели оправдываясь перед упрямым мальчишкой.
– Это потому, что он не спас ее? Вашу невесту?
После услышанного все во мне перевернулось.
– Не говори об этом никогда.
– Но это же правда, да? Он убил ее, и вы больше не верите ему?
– Замолчи! – я закричал на Сашу что было сил. – Замолчи!
Злость во мне бушевала, и новая волна гнева обрушилась с такой силой, что я замахнулся на мальчика, стоявшего совсем рядом для удара, но вовремя остановился и выбежал прочь из дома.
Весь остаток дня я бродил по окраинам. Когда же стемнело, я понял, как глупо выгляжу со стороны. Я вернулся к Павловским с твердым намерением уйти от них навсегда, той же ночью. Войдя в дом, я увидел удивительную картину. Все домашние: чета Павловских, Варвара, управляющий, кухарки и работник стояли в гостиной. При виде меня, все обернулись. Они хотят судить меня, подумалось мне.
– Что? – я сказал это как можно грубее, не желая отсрочить казнь.
– Николай Сергеевич, где же вы ходите? Дом вверх дном! – нервный голос Марии Романовны меня весьма удивил. Или Саша не рассказал о случившимся, или произошло что-то гораздо страшнее.
– Что случилось? – спросил я с робкой надеждой на спасение.
– Вода в доме кем-то отравлена, – Петр Исакиевич указал на второй этаж. – Вода поступает по трубам из очистительного резервуара, я сам его проектировал несколько лет назад. Утром, когда я уезжал, все было в полном порядке. А теперь… После обеда кухарка Авдотья Ивановна собиралась готовить ужин, и обнаружили что с водой что-то не так.
Женщина преклонных лет, Авдотья Ивановна, стояла здесь же и выглядела напуганной.
– Говорю вам, это все проделки его! – начала причитать другая кухарка, Маша, любившая подслушивать на воскресных ужинах разговоры отца Варфоломея с Петром Исакиевичем, и прослывшая в крестьянской среде большим знатоком православных догматов только потому, что знала наизусть треть евангелийских стихов.
