– Благочестивую?
– Да, спасибо! Именно благочестивую. Стали к нему приходить люди, советоваться. Этот Федор Кузьмич не то чтобы очень был рад посетителям, он все больше молился, но помочь всегда был готов. К тому же обладал медицинскими знаниями, то есть лечил.
– Хорошо, а с чего все решили, что это Александр Первый? Он протягивал руку и говорил: «Очень приятно, царь»?
– Нет, – ШШ добродушно смеются, дуют на чай. – Было много улик. Доказательств. Старец этот знал французский язык в совершенстве: когда приезжал один образованный архиерей, они говорили именно по-французски. Откуда обычному мужику знать иностранный язык? Дальше – больше. Однажды к нему пришел больной ссыльный, который некогда служил в Зимнем дворце. Он увидел старца и грохнулся на колени: «Ваше Величество!». Старец очень испугался, сказал что-то типа: «Никому не говори!» Но были свидетели и все слышали. Еще подозреваемый изобразил на листе бумаги вензель «А» с короной сверху, и не просто изобразил, а поместил лист в киот, рядом с иконой…
У Йоргена звонит телефон. Он смотрит на номер, с улыбкой кивает ему и поясняет ШШ:
– Простите, должен ответить. Это опять Марк. – нажимает упругую кнопку. – Да, Марк! Неужели уже дописал? Поздравляю!
ШШ хищно переглядываются, щурясь от закатного солнца.
Звукооператор, не мелочись, добавь счастливых обертонов в мой голос, звучащий в трубке:
– Слушай, ты не одолжишь свой велосипед?
– Какой велосипед, Марк? Занимайся сценарием.
– Очень нужен, без него не напишу.
– М-да? Новая причуда нашего гения? Я, конечно, давно привык, но мне кажется… Постой, а зачем тебе мой велосипед? У тебя же свой, винтажный, ну?
– Нет, мне нужен второй.
– Для кого?
– Не в силах тебе сейчас объяснить. Просто нужен. Нужен.
– Можешь взять. Там у меня на Поварской домработница, она выдаст. Но умоляю, Марк, пиши! Вазген каждый день мне звонит. И помни о цели!
– Я нашел ее! Нашел!
Важно вовремя прервать диалог, Бенки. Кому интересно, что на это ответит Йорген, которого сквозь кристальную оптику изучают ШШ, наводя точки снайперов на пухлый нос и камышовые брови? И что на прощание скажет Марк, чье лицо теперь закрывают волосы Катуар? Все это пустое, ненужное, тщетное, праздное. Ни толку, ни проку, не в лад, невпопад. Что никак не продвинет сюжет, а создаст суету в эпизоде.
Стоп. Трубка со стоном падает на пол.
НАТ. СЕРЫЙ ПЛЯЖ У АЗОВСКОГО МОРЯ. ДЕНЬ.
Карамзин и я лежим на песке в блеклых плавках, разглядываем мертвый рыболовецкий баркас, увязший здесь навсегда. Мы знаем баркас до последнего крика чайки, которая гадит на капитанскую рубку. Этот баркас появится на моих скрижалях лишь один раз, чтобы больше не вызывать у автора приступа таганрогской изжоги.
– Я хотел бы уплыть на нем, – произношу я, четырнадцатилетний, с тестостеронной тоской. – Далеко.
Карамзин кидает в меня сухую ракушку, смеется:
– Куда ты уплывешь без меня? Не забывай – ты делаешь только то, что я приказал. Не можешь другого. Так я сказал.
– Ты все время ерунду приказываешь.
Карамзин грызет соленый ноготь, бормочет:
– Настанет момент для настоящего дела.
И в рифму к его зловещим словам со стороны буксира возникает на пляже девушка в малиновом купальнике. В ее правой руке полотенце, как мокрый поверженный флаг. Мы притворяемся моллюсками, только глаза выдают движение плоти.
Девушка проходит мимо, не замечая моллюсков. Напевает старинный романс «Бухгалтер, милый мой бухгалтер». Карамзин облизывает кровоточащие губы и кричит:
