– А с нами тут поваляться? Мы ребята лихие, мы посланцы стихии!
Девушка, замерев, различает нас на песке и смеется:
– Мудаки!
Уходит из кадра.
– А я знаю, как ее зовут, – произносит вслед Карамзин.
– Откуда?
– Просто знаю. Ее имя – Румина. Нравится?
– Очень.
– Сам доволен: придумал это имя секунду назад. А хочешь узнать, когда она умрет?
– Когда?
– Когда ты ее убьешь.
– Ты сумасшедший все-таки.
– И это приказ мой – убей!
Я ищу пальцами любимую прядь на затылке, но тщетно: вчера бабушка очень коротко меня подстригла чугунными ножницами.
– Убей, я сказал!
– Как?
– Хорошо, что спросил. Значит, верно мне служишь. Ты убьешь ее страшно, так что мир содрогнется. Эту казнь еще надо придумать. Купаться?
Катуар, не гони! Я едва поспеваю!
Мы едем на велосипедах мимо краснокирпичного дома с горгулиями в овальных нишах. Ночью их угрожающе подсвечивают – так дети пугают фонариком, направляя лучик от подбородка вверх. Вспоминают о грядущей преисподней.
– Марк, куда ты меня везешь?
– В монастырь.
– Интересный поворот сюжета. Что это за бульвар? Сансет?
– Откуда ты знаешь?
– Что?
– Да, я именно так его называю. Но никому не говорил!
– Бенки мне все рассказал.
– Ты и его подкупила?
ТИТР: СРЕТЕНСКИЙ БУЛЬВАР, ВРЕМЯ 23.46. СЕЙЧАС ЧТО-ТО БУДЕТ.
Хрусть! Мы с Бенки падаем набок, переднее колесо продолжает безвольно крутиться.
– Марк, что с тобой?
Я высвобождаюсь от сбруи безвольного Бенки, быстро отряхиваю старые джинсы.
– Нас подстрелили индейцы… Бенки… мой верный Бенки…
Катуар спрыгивает с седла, поднимает выдохшегося Бенки, гладит его по цепи.
– Цепь слетела. Бедный старик! Марк, ты вообще хоть раз цепь смазывал?
– Нет. А чем ее надо смазывать? Кремом для рук?
– Маслом.
– Каким маслом?
– Я подарю тебе. Теперь нужны инструменты. Пассатижи хотя бы.
– Что?
– Пассатижи, – Катуар смыкает большой и указательный палец. – Инструмент такой.
– И где их взять ночью на бульваре?
– Нам далеко еще?
– Нет, близко совсем. Пойдем так.
Мы удаляемся, два пеших всадника, камера – вверх, над домами и мой голос за кадром.
Когда я приехал в Москву, город был темный, только глаза сверкали, только шампура блестели.
Со мной еще не было Бенки, не было Ами, мне не с кем было говорить, некому продать свой талантик. Вся компания – Лягарп в чемодане под кроватью и еще Бух, долговязый зануда с потными майками.
– Кто такой Бух? – Катуар перебивает меня.
– Историк-баскетболист. Очень важный персонаж в моем сложном сюжете, но пусть появится позже.
Я тогда забирался на крыши домов. Все чердаки были неприветливо открыты. А если и нет, ничего не стоило оторвать замок вместе с ветхими ушками, которые облегченно расставались с гвоздями-склеротиками.
На чердаках нельзя было задерживаться долго: я начинал засыпать. Я точно знал: если присяду отдохнуть на толстую трубу, обернутую уютной дерюгой, то закрою глаза и уже никогда не выберусь из летаргической сырости. И только гексоген сможет пробудить меня. И я быстрее выбирался из проклятых чердаков на крыши, разламывая рамы слуховых окон, разбивая древние стекла, царапая пыльными ресницами глаза.
Я пытался разглядеть этот город. Я пил на крышах глазные капли пивными бутылками, закусывая измученным сыром. А высоты я не боялся с тех пор, как Карамзин заставил меня полететь. И тогда город начинал медленно поворачивать свой заржавевший калейдоскоп. Узоры складывались грязные, средневековые. Но в них проступала чумная гармония, горячечное величие. Бутылка выскальзывала из рук, скатывалась по железу к пропасти и застывала на краю – лишь благодаря кучке мягкого мусора, который венчали останки воздушных шариков, что лопнули тут прошлым летом. Бутылка поворачивалась горлышком ко мне: «Спаси, командир!» – «Пошла ты!»
