Возможно назавтра утром она сорвется вниз и разобьется под ногами очарованного школьника. Или старухи, которая будет нести закапывать в парк кошку, что умерла у нее ночью. Старуха! Стой! Брось кошку. Я приготовлю для тебя участь получше, судьбу поярче. Тише, Москва! Марк думать будет.
Через несколько мгновений весны была сочинена вся жизнь старушки.
Мои ладони становятся влажными. Сюжеты липнут к потным ладоням, как чешуйки воблы в таганрогской пивной «Клио».
Голень левой ноги ноет, то есть великий признак. Сдавайся, Москва! Марк тебя победит.
– Здравствуйте, чада мои! Зело отрадно вас видеть!
Катуар держит меня за руку, я ощущаю биение ее электричества. В дверях храма в уютной рясе стоит отец Синефил, улыбается, благословляет.
– Как величать сию дщерь? – Синефил греет взглядом Катуар.
– Катуар, – отвечаю я, вздымая хоругвь с ее ликом и именем.
– Доброе имя, хоть в святцах подобного и нет. Ах, как пахнет сирень в нашем вертограде! Мыслю – так же буйно цвела она в райском саду. Ну что, проходите!
В храме темно, только несколько пугливых свечей у холодных икон. Катуар сжимает мою ладонь сильнее.
– Я без платка, – шепчет она.
Отец Синефил легким жестом факира добывает из воздуха черный шелковый платок с алыми маками:
– Не тревожься, раба любви, раба божья, покрой свою голову. Из бутика платок, носить незазорно.
– Да, – Катуар усмехается. – Эту марку я знаю.
Катуар набрасывает легкий платок на голову, завязывает на затылке байкерский узел. Отец Синефил любуется ею, гулко восклицает:
– Красавица! Ты не актриса?
– Я диалогистка.
– Ишь, какие нынче диалогистки пошли! Кто родители?
– А почему вы так поздно тут? Всенощная давно закончилась.
– От ответа уходишь. Но я не настырный. Почему поздно? В саду работал, пионы сажал. Любишь пионы?
– Издалека. У меня на цветы аллергия. Кстати, Марк, когда будешь хоронить меня – никаких цветов в гробу, пожалуйста!
– Катуар!
Отец Синефил проводит рукой по маковой голове Катуар:
– Шутница. А что за буква на плече твоем?
– Холодновато тут у вас.
– Опять не отвечаешь. Ну, Господь с тобой.
– У вас есть пассатижи?
– У отца Синефила все есть в хозяйстве. Какой монастырь без пассатижей?
Через двенадцать минут мы с отцом Синефилом следим в саду, как Катуар, склонившись над перевернутым к небу колесами беспомощным Бенки, легко откручивает древние гайки и возвращает цепь родной шестеренке.
– Вот мастерица! – смеется отец Синефил. – Не феминистка ли часом?
– Не дай бог! – Катуар отвечает, не обернувшись. – Ну все, Бенки. Ты будешь жить. Только масло теперь нужно.
– Есть елей, – отвечает отец Синефил.
Еще через шестнадцать минут Бенки с титановой подругой стоят у беленой стены, прижавшись друг к другу. Отец Синефил поливает из шланга на руки Катуар, она трет их растрескавшимся хозяйственным мылом, чуть стонет от холодной воды.
– Марк, с чем ко мне пожаловали? – спрашивает отец Синефил. – Не велосипед же чинить.
– Покажите нам кино.
– Давно такого от тебя не слышал. А какое?
– Решайте сами, я доверяю вашему вкусу и чувству момента.
Отец Синефил бросает шланг на землю, снимает с яблоневой ветки полотенце, вышитое по краям синими крестиками, подает его Катуар и молвит:
– Тогда голливудскую классику. Она хорошо идет майскими ночами. Не успел оглянуться – звезды и месяц унес утренний ветер. Так и живем на нашем закатном бульваре. Молимся и сострадаем. Но хватит праздно болтать и упоминать всуе имя Голливуда. В храм!
