Мы входим в церковь.
Отец Синефил берет с алтаря пульт в золоченом окладе, нажимает на кнопку. Поверх царских врат с ласковым жужжанием спускается бледное полотно.
– Господи! – восклицает Катуар. – Что это?
– Экран, – отец Синефил чуть зевает. – Сейчас принесу вам стулья. Поп-корн не держим, только кагор. По стаканчику?
– Да, – Катуар смеется. – Я с радостью!
Когда отец Синефил удаляется, Катуар целует меня в счастливый висок:
– Кто он такой? Прикольный поп!
– Дщерь моя, я все слышу! – голос незримого отца Синефила заставляет дрожать пламя свечей. – Кино для меня – вторая религия. Прикола тут нет. Греха, впрочем, тоже.
Отец Синефил является с другой стороны – в одной руке он держит два складных стула с матерчатыми сиденьями и спинками, в другой вознес к куполу серебряный поднос с двумя рубиновыми стаканами.
– Аки звезды кремлевские! – отец Синефил смеется, и хохот звучит как чуждый орган в этом храме. – У меня добрый кагор. По шарам не дает, но дух укрепляет.
Он протягивает поднос Катуар, та берет стакан и вдыхает запах ночного вина.
– Что за нос у тебя, раба божья! – отец Синефил качает головой. – Чудо, что за нос! Достойный иконы. Ну, за кино!
Мы с Катуар отпиваем, благодать растекается по усталым венам.
– Господи, как хорошо! – шепчет Катуар. – Марк, любимый, как хорошо!
Со священным скрипом отец Синефил поднимается по деревянным ступеням на хоры и попутно вещает:
– Фильм недублирован. Переводить буду я.
На экране вспыхивает львиная морда. Непререкаемо рыкает, хоть святых выноси.
– Лев – есть символ евангелиста Марка! – распевно гудит с хоров отец Синефил. – Но в данном случае он означает иное…
Камера наезжает на стакан в ладони Катуар, опускается вглубь, в рубиновое море. Здесь беззвучно резвятся русалочки, поджидая глупый «Титаник».
Нас утро встречает прохладой. Отец Синефил сидит на скамейке у клумбы, страстно зевает. Катуар снимает платок, вытирает им рассветные слезы.
– Рад, Катуар, – говорит отец Синефил, – Рад, что кино тебе понравилось. Приходи еще, как захочешь причаститься. А мне отдохнуть немного – и снова к трудам. Снова пастве внушать, что истинный бог на Руси, что падем мы, как Византия, если Западу не противопоставим духовность нашу. Если не перестанем собирать сокровища на земле, а обратимся к мыслям о вечном, о том, что… завтра эфир у меня на канале… надо в солярий сходить…
Отец Синефил склоняет бороду к аккуратной голгофе, где цветы распускают бутоны, и дождевой червь, выбираясь на свет, уже мнит себя радостно богом.
Мы не будим отца Синефила, пусть отдыхает. И Бенки с подругой оставим пока тут, пусть поживут в райском саду, заслужили.
Я открываю маленькую зеленую дверь в ограде монастыря. Скрип пробуждает незримую птичку, столичную нищенку.
– Какой хороший фильм. – Катуар прикуривает дрожащую сигарету. – Откуда ты знаешь этого отца Синефила?
– Потом расскажу.
– Уходишь от ответа! – Катуар освежает бульвар первым дымком.
– Слышишь птицу?
– Слышу. Но не вижу.
– Ты у меня тоже как птица.
– Как чайка?
– Нет! Они омерзительные.
– Чайки?
– Поверь мне – я вырос на море. Поверь.
– А какая?
– Просто Птица. Из моей Красной книги. Нет, книжечки.
– Так нельзя! Надо придумать, что я за птица.
– Придумаю, но не сейчас. Поедем домой скорей. Вон уже поливальная машина едет.
– И что?
– Вдруг она смоет тебя?
– Боишься?
– Очень.
– Не бойся. Птицы не тонут.
– И не курят.
– Хочешь – брошу?
