Пепельный крест - страница 25

Последние часы он провел словно в тумане, спотыкаясь о самого себя. Благодаря этой боли, не оставлявшей его в покое, он медленно приходил в сознание и начинал обдумывать ситуацию.

Он скопировал три веленевые страницы. Они рассказывали о прошлом, о чуме, которая настигла приора, о его исцелении. Он славил милосердие Господа и просил у него прощения. Антонен не понимал, почему эта книга так важна. Она начиналась как наставление для кающихся. Может, оно предваряло признание в великом грехе, исповедь, которой ждал инквизитор? Но главная проблема заключалась не в содержании веленевой книги. Приор диктовал медленно, как будто у него впереди была целая вечность. На написание книги, вероятно, уйдет не один месяц. Сможет ли Робер выдержать так долго?

Выйдя из часовни, он направился не в келью, как другие братья, а в сад лекарственных трав. Рука сжимала в кармане свиток пергаментов, служивших черновиком текста, с которых он переписывал его на драгоценную велень.

Старый облат ждал его за стеной сада. Ни слова не говоря, он протянул руку. Антонен задал ему вопрос о состоянии Робера, но не получил ответа. Облат был закутан в толстую шерстяную накидку с красным крестом, вышитым на груди, у самого сердца. Вместо сердца.

Его спутники ждали чуть поодаль. Антонен слышал дыхание их лошадей. Он отдал облату пергаменты.

– Это все?

Монах кивнул. Старый солдат подошел к нему вплотную.

– О чем он говорит?

– О чуме, – ответил Антонен.

– И больше ни о чем?

– Нет, больше ни о чем.

– А об учителе? – прозвучал резкий голос.

– Никогда не слышал, чтобы он говорил об учителе.

Красный крест нырнул в тень.

– Когда я увижусь с Робером?

– Это еще надо заслужить, – бросил облат.

Робер стоял.

Камера напоминала узкий коридор. С одной стороны – кирпичная стена, а с другой – дверь, обитая железными полосами. Раз в день монах приоткрывал ее и протягивал ему миску супа и чистый горшок, чтобы справлять нужду. Три метра в длину и меньше метра в ширину, да еще отдушина, не выходившая никуда и пропускавшая лишь затхлый воздух из других камер.

Узник мог либо стоять, либо лежать, но не на спине, а только на боку, опираясь на плечо. Сидеть не получалось, шершавые стены с острыми выступами обдирали колени.

Так что Робер в основном стоял, он и спал, как лошадь, опираясь на стену, пока хватало сил. Однако его положение казалось ему вполне сносным.

Он давно привык существовать в тяжелых условиях. Кнут отца, ночной, пробирающий до костей холод Верфёя, долгие дороги проповедника выдубили его дух, как те кожи, за которыми он отправился несколько дней назад. Его тело могло вытерпеть и не такое. Христос мучился куда сильнее, думал он.

Он был монахом. Он подписал с Господом договор о страдании. И только потом – о любви.

Инквизитор разрешил, чтобы с него сняли кандалы, теперь он мог сделать несколько шагов, и это поддерживало в нем мужество.

– Я иду, – повторял Робер, перемещаясь в одну сторону, потом в другую по узкой щели между стен. – Я иду, как паломники по дороге. Иду боком, царапая спину и живот о камни, волоча ноги, как калека, но я иду, как и все они. В самой темной ночи, когда на небе ни звезды и Бог нигде не являет себя. Но Бог никогда не явит себя тому, кто не идет во славу Его.

Его тело было крепко, он знал, что сможет вынести пытки. Но все ли?

Говорят, у каждого своя пытка. Особая пытка, которую не выдержит даже самый отважный человек. По мнению учителей-доминиканцев, в этом состояло предоставленное дьяволу право сокрушать души уверенных в своей силе и святости. Для того чтобы подавить гордыню, самый тяжкий смертный грех, Господь, по мудрости Своей, решил, что не будет на свете такой воли, которую невозможно сокрушить. Никто не сможет выстоять под дьявольской пыткой. И Робер хранил в тайнике сознания мысль об одной пытке, о которой инквизитор ни за что не должен был узнать, иначе он заставит Робера признаться во всех преступлениях на свете. Пока он ползал, как насекомое, между грязными стенами каменного мешка, ни один страх не донимал его сильнее этого: что однажды инквизитор подберет такую пытку, которая сокрушит его мужество.