Эйкундайо всё шёл и шёл; ноги, и без того вязнущие в болоте, наливались свинцовой тяжестью, а ребёнок всё вопил и вопил, точно сбросил, наконец, оцепенение недавнего ужаса и был охвачен непоправимым всепоглощающим горем.
Сила, толкнувшая Эйкундайо на это безрассудство, куда-то свернулась так же внезапно, как и появилась, уступив место очнувшемуся сознанию, растерянному и беспомощному.
Охотничье чутьё подсказывало, что со всех сторон за ним наблюдают многие пары глаз, в то время как его собственные не были привычны к столь скудному освещению. До слуха доносились монотонный шум клубящейся над болотами мошкары, мягкий плеск волн вдалеке, бульканье пузырящейся жижи и звук студенистого месива, взбаламучиваемого собственными отяжелевшими ногами.
Наконец, Эйкундайо не выдержал:
– Эй вы там! Выходите!
Но ответа не последовало, только два бледно-зелёных огня вспыхнули и тут же исчезли в зарослях тростника.
– Я пришёл с миром! – Эйкундайо поднял свободную руку. – Я не причиню вам вреда. Мне нужна помощь!
Но вокруг стоял тот же приглушённый шум, в котором лишь инстинктивно угадывалось присутствие затаившихся живых существ.
Прежде, чем Эйкундайо услышал мягкий шелест тростника, в спину ему ткнулось что-то острое.
– Не дёргайся, – зашипело над ухом. – И не шуми.
***
Подталкиваемый сзади, Эйкундайо послушно и торопливо шёл, куда его направляли. Тот, кто был за спиной, ловко расстегнул его пояс и забрал меч, а другого оружия у юноши не было. Впрочем, он и не собирался сражаться.
Почва под ногами понемногу отвердела. Заросли начали редеть, и света стало больше.
Эйкундайо вытолкнули на круглую поляну, где стояла небольшая палатка и возле старого кострища горкой лежали наломанные стебли.
Острый предмет, коловший спину, убрали. Фигура в тёмно-зелёном плаще выскользнула вперёд, держа в руке кусок сухого тростника, и бросила его к остальным.
Она назвалась Аэнда́рой.
Большие изжелта-зелёные глаза. Оливковая кожа. Совсем юная, едва ли старше него по виду – хотя кто их, аюгави, знает.
Как странно: одежда её нисколько не походила на перемазанные грязью отрепья болотных жителей, а напоминала ту, что Эйкундайо видел у столичных торговцев. Плащ с капюшоном, длинная рубаха под широченным поясом, высокие сапоги да богатые штаны с кармашками и ремешками – не в пример лоскутным галахийским обноскам. А за спиной виднелся чёрный гриф настоящей лютни – ну точно как у тех странных чужаков!
– Крики их не на шутку переполошили. Кто знает, что у них в голове. Ещё и эта пыльца… Поэтому пришлось тебя так… Ты уж не обижайся.
Движения Аэндары были порывисты, речь – торопливая и звенящая. Или Эйкундайо так казалось с непривычки, потому что галахийцы обычно говорят глухо, даже хрипловато, растягивая слова.
Пока Эйкундайо недоумевал, девушка выхватила у него младенца и возилась с ним, сидя на корточках возле палатки. Тот уже не кричал – видно, истощил все силы.
– Он давно не ел? Что случилось?
Галахиец объяснил, что проплывал близ Тазга, когда в прибрежном поселении начался пожар. Что больше никто не выжил.
Всю правду открыть он не мог.
– Он из нуаров? – воскликнула Аэндара.
Она указала на крохотное запястье распелёнатого малыша, где темнело серое пятнышко. Приглядевшись, юноша различил тонкие линии жуткого, но по-своему изящного рисунка. Быть не может! Джаобийский паук!
– Нуары делают такие татуировки.
– Не знаю, – ответил Эйкундайо, – может, из нуаров.
