Как говорится, прошли годы. Но так и не ставился вопрос о том, почему рукопись гроссмановского романа была отправлена за границу лишь через десять лет после смерти автора.
Казалось бы, вопрос этот сам собой подразумевался. Но оставался словно бы незамеченным. Как будто всегда так и происходило, хотя на самом деле – случай крайне редкий.
Уместно подчеркнуть: мы решаем проблему научную, а не этическую. Вот почему нам важно не только сказанное Липкиным, но и то, о чем он счел нужным умолчать. Нас интересует связь истории публикаций гроссмановского романа с литературными событиями периода, отделявшего арест рукописей от первой отправки утаенного экземпляра за границу.
Отметим, что каждый из мемуаристов, описывавших историю публикации романа «Жизнь и судьба», лишь по своему произволу упоминал хрестоматийно известные литературные события 1960-х-1970-х годов. Это проявление закономерности.
Вряд ли нужно доказывать, что история – в качестве нарратива – осмысляется как последовательность непосредственно относящихся к заявленной теме значимых событий. Если же повествователь не счел их таковыми либо по иным причинам не желал соотносить с прагматикой своего повествования, они и должны оказаться вне сферы внимания.
Так, в мемуарах Липкина нет упоминаний о литературных событиях в СССР, происходивших уже после смерти Гроссмана и еще до отправки за границу крамольной рукописи. Мемуарист не привлекал внимание читателей к тому, что было вне прагматики его повествования.
Но про одно из наиболее заметных литературных событий начала 1960-х годов рассказано немало – именно в связи с Гроссманом. Так, Липкин сообщил: «Однажды он позвал меня к себе и с ликованием, неожиданным для меня, дал мне рукопись. Это был рассказ, напечатанный с одним интервалом на папиросной бумаге. Имени автора не было, рассказ был озаглавлен каторжным номером зека. Я сел читать – и не мог и на миг оторваться от этих тоненьких помятых страничек. Читал с восторгом и болью».
Тут важно, что «с ликованием» была передана рукопись «на папиросной бумаге». Отнюдь не каждое литературное событие вызовет такие эмоции у литератора-профессионала. Читатели-современники должны были угадать, что имеется в виду – в силу хронологической заданности. И Липкин сразу же подтверждал догадку: «Гроссман то и дело подходил ко мне, заглядывал в глаза, восторгался моим восторгом. То был “Один день Ивана Денисовича”».
Липкин указал заглавие дебютной повести Солженицына. Так был определен жанр, когда рукопись готовилась к печати в «Новом мире». Опубликована же в ноябрьском номере 1962 года[4].
Приведена в мемуарах и оценка прочитанной рукописи. Гроссман, согласно Липкину, «говорил: “Ты понимаешь, вдруг там, в загробном мире, в каторжном гноище рождается писатель. И не просто писатель, а зрелый, огромный талант. Кто у нас равен ему?”».
Получается, что Липкин читал повесть до публикации. А Гроссман, соответственно, еще раньше мемуариста. И тут особенно важно, что Липкиным описан экземпляр, напечатанный лично Солженицыным.
Описание использованной Солженицыным технологии копирования есть в его книге «Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни». Впервые она издана за границей в 1975 году[5].
Позже книга дополнялась, но описания самой работы и хранения готового материала оставались неизменными. Так, Солженицын подчеркивал, что самым важным считал «объем вещи – не творческий объем в авторских листах, а объем в кубических сантиметрах».
