А ты станешь дальше цвести средь высот,
как Ева, праматерь иль мама Иисуса.
Народы прозреют, ум храмы снесёт,
уверовав в чудо твоё и искусство.
Весь клир отречётся от идолов, книг,
направив к тебе разноцветные очи.
И в этот едино-прозренческий миг
все лица, иконы вдруг замироточат!
К тебе двинут хаджи, буддистский поток
и шествия к солнцу и новой Пальмире,
как к лучшей святыне, что выдал всем Бог,
к премудрой царице, наставнице мира!
И ты будешь править всем шаром Земли.
А я тебе сверху сверкать среди теми,
как дальне-далёкие звёзды-угли,
взирая на божью посланницу с геммой…
Просвириной Маше
Уродливый город, противные люди,
дымящие трубки машин, сигарет,
вставные, обвисшие женские груди,
надутые губы, несущие бред,
и взрослая ругань, несчастные взгляды,
шаги раскоряченных шлюшек и жён,
бабули в каких-то цыганских нарядах,
бродячая живность, тоска со сторон,
мамаши и детские вопли и крики,
потёртые стены, дорожная грязь,
окружные виды, как пытки и пики,
на тропах осенних зернистая мазь,
старинные образы частных владений,
набитые мусорки, серость и муть,
бессмыслица дней и поток заблуждений,
сырые просторы, привычнейший путь,
холодный неон, безучастные толпы,
поток музыкально-гремящих авто,
любовно-общинные ссоры, расколы,
молчания, кашли, нерадости ртов,
высокие здания, низкие нравы,
труды изворотливых дев и дельцов,
места, потерявшие силу и славу…
Хочу я смотреть на твоё лишь лицо!
Просвириной Маше
Вся жизнь – нецензурная свалка отходов,
суммарный итог предыдущих жильцов.
Домашнее свинство людских обиходов
вживляется в новых невест и юнцов.
Пейзаж дополняют блевотные кляксы,
с утра уже пьяная, ржущая рать.
Бежит за хозяйкой блестящая такса,
а дочка за мамой, какой наплевать.
Промокшие крысы бегут под киоски.
Собаки худые мусолят мослы.
Не женщины тут, а болтливые соски.
Совсем не мужчины, а пьянь и ослы.
Подвальные ниши зашиты картоном.
Закрыт, перестроен мой прежний детсад.
На стройке завоз арматуры, бетона.
Роддом выпускает две пары в сей ад.
Иные ж девицы разводятся вскоре,
не зная, что делать в составе сети,
неся этим актом разлуки и горе,
крушение грёз, института семьи.
Сентябрьский дождь угнетает идеи.
Сырые газоны, асфальты и кров.
Одежды, как серо-графитные тени,
в которых томятся овалы голов.
От этих ветров злополучных шатает,
ведь вся эта пакость мне лезет в глаза.
И будущность города очень пугает,
и взгляд разжижает большая слеза…
Из крана вода очень хлорного свойства.
Вино из бутылок – смесь красок, спиртов.
От сока в пакетах в желудке расстройства.
Нет влаги хороших, добротных сортов.
От пива, коктейлей, абсента икота,
от водочных каплей так больно виску,
от жгуче-палёных настоек лишь рвота.
Вино и коньяк будоражат тоску.
Чай стал неприятным, а кофе привычным.
Кефир застаёт неприятно в метро.
А мёд стал слащавым, простым и обычным.
Ничто не ласкает живое нутро.
Источник лишь твой ароматен и вкусен.
Прекрасна вороночка, сочный раструб,
разрезик насыщен, красив и искусен.
Сядь мне на лицо! Хочу пить с твоих губ…
Просвириной Маше
Изнанка прокисла от грусти и водки.
Чумазо, подземно и хрипло дышу.
Вверху же сияют мои одногодки.
А я же морщинюсь, тоскливо пишу.
А может, они – есть рисунок Д.Грея?
Снаружи красивы, свежи, а внутри…
как сгустки из перца, шурупов и клея,
а кожа, костюм – оболочка дыры.
Иные (холёные франты, принцессы)
богаты и знатны, с весёлостью ртов.
