Заходят и ропщут о месте нерусском,
бубнят о бездушности этих красот,
и с видом угрюмым, глядением тусклым
взирают воинственно между широт.
Медвежьей походкой качают корабль,
толкают плечами борта или трап,
виня во всех бедах матросов и табель,
что каждый слуга тут – потомственный раб.
Повстанцы завистливо смотрят на зданья,
их рушат по крошке средь лета, снегов
и ждут торжества братства и созиданья.
Но чинят враги свои крепости вновь…
Дворняга на канализационном люке
Собаки, как волки, а кошки, как тигры -
совсем озверели средь голода, льда.
Уже не играют их поросли в игры.
Вокруг много снега и вьюжного льна.
Холодный декабрь так адски ужасен.
Ветра пробирают до мозга костей.
И каждый час дик и безумен, опасен,
несёт только смерть, обмерзанье частей.
На зимнем вулкане, парующей кочке,
решётчатом диске, почти островке
лежу, согреваюсь клубком, одиночно
и жмурюсь от колких снежинок в тоске.
Однажды жерло тепловое взорвётся,
подбросит монету до райских дверей.
На том чугуне весь мой дух вознесётся
до места на небе, где много зверей…
Всеместный Эдем меня встретит уютом,
где будет так сытно и лето кругом.
И там я возрадуюсь свету и чуду
и встречусь с земным своим другом – котом…
Коль в лунку бросают зерно или клубень,
тогда вырастают культуры, сады.
А спермии сеют в постелях и клубах,
и так появляются дети-цветы.
От слова рождается ссора иль ода,
тогда и кустится, ветвится процесс
в любую погоду средь часа и года.
Всему агроном – ангелок или бес.
Когда ж в котлован вдруг кирпичик кидают,
растут небоскрёбы, как луг, сорняки.
При этом лачуг своих не покидают
бедняцкие семьи, скопцы, старики.
Так город крупнеет и ширится всюду,
с утра до заката рабочего дня.
И эту бетонно-стеклянную груду
с тоской подасфальтною держит земля…
О, пышноволосое, тёплое чудо!
Примерная дива в купюрных мечтах.
Зазноба со стойкой и бархатной грудью,
что в сетчатых скобках, прилипших вещах.
Забавница милая, ангел любезный
в атласных подвязках и лентах сухих,
со стогом соломенным и легковесным,
собой развевает живые духи.
Кудрявоголовая, мягкая ярка.
Знаток прикасаний и песен, и мод.
Укромноголосая, будто подарок,
чей вкрадчивый голос, как липовый мёд.
Мне льстит это зрелище, что распрекрасно!
Изгибы манящи, хоть грешен их вид.
Я в этом спектакле участник всевластный,
калиф, что на час от печалей укрыт…
Полине Ъ.
Костлявые ветки зимы и сугробы
Шагаю вдоль тёмных, подлунных покроев,
мотая свой клетчатый шарф поплотней.
Снежинки порхают бриллиантовым роем,
ложась на прохладу графитных теней.
Снежок не засыплет и не обесцветит
все эти накладки от древ и домов.
На них фонари многосолнечно светят,
как посохи старцев, друидов, отцов.
Сугробы – почти карамель, что застыла,
стекая с деревьев в наземную жизнь;
оплавленность, творог иль пенное мыло,
как будто б их белые листья слились.
Все белые кучи – вулканы и сопки,
а ветки – дымы, что зависли в зиме,
что в сильном морозе колючи и ломки,
что скрипло мне машут в большой полутьме.
Петляю по скользи, хрустящему снегу,
меж пышных наносов, бугров, мерзлоты,
в какой-то январской и истинной неге,
мечтая войти в кров, где ужин и ты…
Но это несбыточный рай и надежды.
Душа домурчала и в лето ушла.
Теперь ты уже не со мною, как прежде.
А впрочем, моей и тогда не была…
Просвириной Маше
Крыжовник в корзине с вишнями. 1918 г.
Герой двух боёв с монархистским движеньем,
с большим пистолетом в чудной кобуре,
