Вероника выкарабкалась из постели и встала в прихожей, внимательно разглядывая себя в зеркале. Он тоже посмотрел на нее критическим взглядом. Сексуальной она была всегда, но моделью ее не назовешь. Кроме того, трудно найти объяснение второму подбородку и животику. Ну, и ти-шорт 1. Он не требовал, чтобы жена каждую ночь спала в тюле и кружевах, но, черт возьми, почему она постоянно носит ти-шорт[9] с выцветшей надписью «Disco fun», сохранившийся, вероятно, со времен посылок с заграничными подарками! Он подал жене чашку. Та взглянула на него припухшими глазами и почесала под грудью. Поблагодарив, чмокнула его мимоходом в нос и отправилась принимать душ.
Шацкий вздохнул, провел ладонью по снежно-белым волосам и отправился на кухню.
В самом деле, что тут такого? – подумал он, пытаясь выудить губку из-под горы грязных тарелок. Сварить кофе – одна минута, помыть посуду – другая, приготовить завтрак – третья. Какие-то полчаса, и все будут счастливы. Он почувствовал еще большую усталость при мысли о времени, утекающем сквозь пальцы. Стояние в пробках, тысячи пустых часов, проведенных в суде, бессмысленные перерывы в работе, заполняемые в лучшем случае раскладыванием пасьянса, ожидание чего-то и кого-то, ожидание ожидания… Ожидание в качестве оправдания того, что можно ничего не делать. Ожидание как самая мучительная профессия в мире. Шахтерударник не так устает, как я, мысленно пожаловался он себе, пытаясь поставить стакан на сушилку, где решительно не хватало места. А почему сначала не снять вымытую посуду? К чертям все. Неужели у каждого такая изматывающая жизнь?
Зазвонил телефон. Хеля взяла трубку. Он прислушивался к разговору, идя в комнату и вытирая руки о полотенце.
– Папа дома, но не может подойти: он сейчас моет посуду и жарит нам яичницу…
Он вынул трубку из руки дочери.
– Шацкий. Слушаю.
– День добрый, пан прокурор! Не хочу огорчать, но сегодня вам не удастся изжарить яичницу, разве что на ужин, – услышал он знакомый голос с напевным русским акцентом на другом конце провода, голос Олега Кузнецова из комендатуры на Волчьей.
– Олег, умоляю, не делай этого!
– Это не я, пан прокурор, а город вас призывает.
3
Большой старый «Ситроен» проплыл под пилоном Свентокшиского моста [10] с грацией, которой позавидовали бы многие автомобили, ехавшие там же подобно нахальному продакт-плейсменту[11] в польских романтических комедиях. Может, этот Пискорский[12] и жулик, – подумал Щацкий, но два моста стоят. При власти Утенка [13] и думать было нечего, чтобы кто-нибудь решился на подобную инвестицию.
Особенно перед выборами. Вероника была юристом в городском правлении и не раз рассказывала, как теперь принимают решения: на всякий случай, их вообще не принимают.
Он съехал на Повисле [14] и – как обычно – вздохнул с облегчением. Тут он у себя дома. Десять лет прожил на Праге и никак не мог привыкнуть. Старался, но его новая «малая родина» имела всего одно достоинство – находилась недалеко от Варшавы. Проехал театр «Атенеум», где когда-то влюбился в «Антигону в Нью-Йорке»[15]; госпиталь, где родился; спортивный центр, в котором учился играть в теннис; парк под зданиями парламента, где безумствовал на санках с братом, и бассейн, где научился плавать и схватил грибок. Он был в Центре. В центре своего города, центре своей страны, центре своей жизни. Самом некрасивом из всех доступных его воображению axis mundi
