…Когда Чуркин вышел из проходной, мела позёмка. Стояли синие зимние сумерки. На душе у Чуркина тоже были сумерки, только – грустные. Почему-то вспомнилась школа, тройка закадычных друзей, называющих себя рыцарями Ордена Дон Кихота, какая-то пигалица с большим красным бантом на макушке, которая отчаянно отбивалась портфелем от наседавших на неё трех мальчишек, похоже одноклассников… Он медленно брёл, не обращая внимания на позёмку, и грустно улыбался воспоминаниям. Потом как-то машинально, свернул на какую-то тропку и очнулся только у железной двери, над которой, покачиваясь от ветра, горела лампа под жестяным абажуром.
– Тьфу ты! «Зюкайка»! – чуть не плюнул Чуркин. Подумал мгновение и решительно взялся за ручку железной двери.
В пивной было людно и шумно. Пахло пивом, табачным дымом и воблой. Чуркин взял две кружки пива, солёных сухариков, взглядом долго выбирал место, наконец, подошёл к столику, за которым стоял небритый дюжий детина. На столе стояла батарея пустых и полных кружек да куча рыбной шелухи.
– Можно?
– Валяй. – Разрешил детина, раздирая очередную тараньку.
Чуркин с удовольствием отпил несколько глотков, отправил в рот несколько сухариков и задумался. Слова вспоминались легко, как-то сами собой, и сливались в строчки:
– Ты утоляешь мой голодный взор,
Как землю освежающая влага,
С тобой веду я бесконечный спор…
– Чего-чего? – вдруг услышал он голос детины, – Ты, вот чо. Если ты ведёшь со мной спор, дык, спорь вслух, а меня не боись: я мужик хоть и крутой, но справедливый – зря никого не обижу.
Чуркин смутился:
– Да, нет. Это я так… один сонет вспоминаю…
– А ты расскажи его.
– Что?
– Да сон этот.
– Да, понимаешь, это стихотворение такое, называется СОНЕТ, – пояснил Чуркин.
– Стих, говоришь… Сам сочинил?
– Да, нет. Шекспир. Английский поэт.
– Шекспир, говоришь… Это который – «быть или не быть»?
– Во-во. Он самый! – обрадовался Чуркин.
– Читай!
– Так это…тут это… как-то…
– Читай, читай… – разрешил детина, по-своему истолковав его нерешительность. – Читай! А тишина щас будет.
– А, ну, мужики! – зычным басом гаркнул детина. – Тихо!
Гвалт немного утих, но шум продолжался.
– Цыц, говорю! Это вам говорю я, Кузьмич! Цыц, значит – цыц!
Все притихли, недоумённо уставились на Кузьмича, а тот уверенно продолжал:
– Мы тут с вами пьём, балясы точим про баб, про работу, про политику, рыбалку – балаболим, одним словом, а человек, вот, – он хлопнул Чуркина по плечу, – сонеты Шекспира наизусть знает. Давай, Шекспир, рассказывай. Только громко и с выражением. Просвети их малость…
– Ты утоляешь мой голодный взор… – оглядевшись, робко начал Чуркин.
– Точно. Очень точно. – тихо проговорил Кузьмич, отпивая из четвертой кружки.
– …Как землю освежающая влага.
С тобой веду я бесконечный спор,
Как со своей сокровищницей скряга…
Голос Чуркина крепчал и приобретал интонацию – «выражение»:
– …То счастлив он, то мечется во сне,
Боясь шагов, звучащих за стеною…
Кто-то уронил кружку. Бармен коршуном вскинул взгляд в ту сторону и успокоился: она не разбилась, но осталась лежать на полу.
– …То хочет быть наедине,
То рад блеснуть сверкающей казною…
Кто-то негромко кашлянул, на него со всех сторон зашикали.
– …Так я, вкусив блаженство пиру,
Терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда,
Живу я тем, что у тебя беру,
Моя надежда, мука и отрада…
Стояли нетронутыми кружки с пивом, и ровно струился дым от забытых сигарет.
– …В томительном чередованье дней,
