И вместо того, чтобы зашуметь и приготовиться к отпору, он почувствовал переполнявшую его жалость. Подумалось, что он мог не вернуться. И сидела бы она одна, горюнюшка, ждала его, а его никогда б не было. От этой мысли слёзы навернулись на глаза.
– Таня, – позвал он её.
– Иван! – вскочила она с радостным криком и, как птица крылатая, кинулась к нему, раскинув руки. – Живой, не арестовали! А я уж думала, всё, конец тебе пришёл, – и начала заливать слезами ему рубашку, обняв его и прижавшись головой к груди.
– Ну ты чего, ты чего? – прижимал он её к себе и гладил ей спину.
– Я уж думала – и не увижу тебя.
– Да куда я денусь, и кому я нужен?! Кхе-кхе, вот только подпростыл. Лихоманка меня взяла, прах её возьми. Ну ничего, горячее молочко попью – и всё пройдет. И ты мне мёд с лимончиком приготовишь от простуды. А там, глядишь, и чарочку поднесёшь.
– Я тебе поднесу, я тебе поднесу! – отшатнулась она от него. – Ишь, прах тебя возьми, где был? Целые сутки тебя не было, пьянствовал?
– Да на что я буду пьянствовать? Вот посмотри – честную лопату купил.
– А почему она честная? – напустилась на него жена. – На что намекаешь? Я в отсутствие тебя ноченьку не спала, глазоньки все проглядела!
– Ну будя, будя, завелась! Где я был, где был?! Особый разговор об этом. Пошли в дом.
Пока шли в дом, Иван, зная, что придётся оправдываться, на её вопрос "Где был?" ответил, что в кутузке сидел.
– О! О! О-о-о! Я так и знала! От тебя, непутёвого, что ещё можно ожидать?! – всплеснула женщина руками.
– Ты расспрашивать расспрашивай, а есть давай, проголодался я, быка съем.
– С вечера приготовила, кастрюля стоит, – кинулась Акимовна к плите с маленькой тарелкой.
Иван, чувствуя тошнотворный прилив к горлу от голода и болевые спазмы в желудке, зашумел:
– Ты что мне, как котёнку, наливаешь?! Неси всё, что есть, – и кастрюлю на стол.
– Да что, там тебя не кормили, что ли? – подала она еду на стол и ломти круглого хлеба.
– Они накормят! Кто тебя на сутки будет на довольствие ставить? – мычал он, от голода плохо представляя, что делает: во рту кусище хлеба, глаза осатанело блестят.
В одной руке ножик, другой рукой, склонясь над кастрюлей, достал кусок мяса, зарычал от вожделения и – бац! –выронил изо рта кусок хлеба. Он в кастрюлю бах, из той брызги в лицо. Зарычал Иван от ярости, но куска мяса не отпустил.
– Это за что же тебя посадили?
– А ни за что! Стоит один, с виду хилый хмырь, дорогу мне заслоняет. Я ему: «Отойди, дай пройти!» А он: «Не могу. Почему в рабочее время гуляешь?» Я ему: «Уйди, а то, как ребёнку, по попе нахлопаю». А он меня за это в кутузку на сутки. Оказался шишкой. Его сатрапы сразу меня скрутили. Хам ты, говорит, и бездельник. А утром расспросы. Разобрался и отпустил. Хороший человек. Зла не помнит начальник! Предупредил, что если ещё раз увидит бездельника, в рабочее время не работающего, пойдёт в тюрьму, и не за опоздания на работу, а по статье – без права переписки. Я его клятвенно заверил, что работать буду по гроб жизни.
– Конечно, некоторые язык не распускают, тогда вовремя домой приходят, – упрекнула женщина.
А этим же утром в управлении сотрудник писал: «Проведена профилактическая работа. Беседовал с одним человеком, гражданин известен своими консервативными взглядами. Сказал, что лопатой машем неправильно. Явный намёк на то, что надо в работе дружно махать лопатами, а мы сачкуем. Я предупредил его, что махать надо так, как приказали. Предупредил его, что если ещё раз увижу бездельника, в рабочее время отлынивающего, то пойдёт в тюрьму. Не за опоздание на работу, а по статье, без права переписки. Он меня клятвенно заверил, что будет работать по гроб жизни».
