Так вёрст пять отмахал с ноющими ногами и не заметил, как из-под высокой насыпи выскочила бродячая собака и, гавкнув, кинулась к нему, защищая свои охотничьи угодья от человеческого посягательства. От неожиданности Иван выронил лопату. Волос стал дыбом, стянуло кожу на голове, аж кепка поднялась. Стоял-стоял, а собака всё гавкает и не подходит. Тогда наклонился Иван, взял лопату. Собака отступила, но не убежала.
И тогда вся злость и весь страх вылились у человека в ярость.
– А-а-а! – заорал он и кинулся к собаке, подняв лопату. – Убью! – взревел, и за ней.
Собака – в посадки со скулежом. А он за ней, грудью откидывая ветки, с хрустом и треском ломая ногами сушняк, обрывая лицом паутину и чувствуя её нежность на потной коже. «А-а-а!» – неслось звериное по посадкам. «Ай-я-яй!» – нёсся визг испуганной собаки, которая еле успевала лавировать по кустам посадок. «Ай-я-яй», – удалился собачий плач.
Запыхавшись и задыхаясь от жары и безветрия, Иван остановился, затем пошёл домой, переставляя лопату и зло думая о ней: «Это из-за тебя такого натерпелся. Ты меня чуть в тюрьму не посадила. Пива не дала выпить. По шее накостыляли. А теперь ещё я и без ног из-за тебя остался». И такая злость закипела у него в груди на неё, на эту самую честную лопату, что он остановился и, взяв за конец черенка, раскрутил её над головой и отпустил.
Как птица с длинным хвостом, взмыла она вверх и, пролетев метров тридцать, упала в глубокий овраг. И там зазвенела, ударившись о камень на дне глубокого оврага, потом послышался всплеск. «Вот так!» – сказал Иван и зашагал прочь. Но, пройдя с километр, остыл от злости и стал рассуждать здраво: «Приду, лопаты нет, денег нет, ночь. «Где целый день был? – спросит жена. – Куда деньги дел?»
И он замедлил шаг. Потом остановился и повернул назад. Подойдя к краю глубокого оврага, посмотрел вниз: ничего не видать, надо утра дождаться, да холодно на весенней земле. Посмотрел – поле рядом, омёт. С радостью к нему и залез в сено. Свернулся в нём в комочек и, чувствуя голод, лежал, злился. Он бы сейчас кого-нибудь побил бы. Но бить себя неудобно, а рядом никого не было. Тогда он перенёс свою ярость на свой язык. «А ты, язя, всегда меня подводил! Раз из-за тебя меня били, ты высунулся и сказал одной женщине, что её муж ей изменяет. Потом её муж врезал мне в левый глаз со словами: «За левый глаз не судят!» И я долго ходил офонарённый. И сейчас, когда я гонялся за собакой, ты пытался вылезти у меня изо рта. Ты думаешь, я не знаю, для чего ты пытался вылезти? Ты хотел показать, что я собака, попотеть языком и кровь охладить? Нет! Ты хотел сказать псу, что ты боишься его! Да оскаль ты зубы свои, покажи свою ярость – и пусть он от тебя удирает. А ты догоняй его и рви ему гачи. И гавкай на него, как бы говоря: на кого ты руку и ногу поднял?!»
За этим злобным словотворчеством на свой язык он ещё долго бурчал, ругая не только большой язык, но и маленький, который не мог вразумить большой язык. Потому что маленький язык умеет молчать.
За этими своими размышлениями и шёпотом он уснул…
До утра проспал, глаза открыл – и к оврагу. Да, лопата лежала там – в незамутнённом болотце, как маленький скат с длинным хвостом. Он сел, закурил: «Ничего не попишешь, придётся лезть». Достал-таки честную лопату, вылез и дошёл домой напрямик через поля.
С тяжёлым сердцем подходил Иван к дому. Думал, что сейчас жена встретит его упрёками и руганью. Открыл калитку и вошёл во двор. И видит, что Акимовна сидит на крылечке, вся взъерошенная, усталая и заплаканная. У него аж дрогнуло сердце в груди: какая-то она была одинокая и согбенная.
