Но Митрич не позволил эксперимент до конца довести, – Пряхин с сожалением вспомнил упущенную возможность нанести ущерб американской валюте. – Пожалели мы Вашингтона. Он в наших руках за пять минут обрюзг и на двадцать лет состарился. Но рубчики на костюме сохранились! Намочили мы бумажку, пригладили утюжком, и она опять засияла, как новенькая.
Оскорбила меня американская живучесть, – продолжил Пряхин после того, как опрокинул очередную рюмку. – Достал я сто рублей, намочил их, пригладил и… не узнаю своих денег! В руках – какая-то бумажка, страшная, как моя жизнь. Митрич торжествует. «Давай, – говорит, – попробуем на растяжение!» Попробовали – разорвали! «Ну что, убедился в моей правоте?», – ликует Митрич. А мне еще обидней. Сторублевка-то последняя была!
Склеил я купюру силикатным клеем и понес в магазин, – вздохнул Пряхин. – А Катька – продавщица – уперлась, не принимает ее. «Это, – говорит, – не деньги, а какая-то справка из больницы, грязная и рваная!» Я возражаю: «По размерам, Кать, – говорю, – деньгам точно соответствует». А она свое талдычит: «А вот по изображению – нет! Совершенно неясно, что это такое. Я любую бумажку беру, но эту… При всем уважении к вам, Антон Васильевич, нет полной уверенности, что это раньше деньгами было».
– И как же ты вышел из положения? Неужто пропала сотенная? – спросил Несиделов.
– Э-э-э, нет! Вернулся я домой, взял фломастеры у сына и принялся бумагу в первоначальное состояние приводить. Утерянная красота на глазах возродилась. В магазин отнес – у Катьки никаких претензий!
Начал я после этого случая к живописи приобщаться, – уже веселей заговорил Пряхин. – Времени свободного вдоволь, сижу – священнодействую. У жены сапоги прохудились – часик работы – есть на что отремонтировать! Сын на жвачку просит – пожалуйста! Жуй на здоровье. Так он, стервец, пока из магазина шел, всю ее слопал. Я дольше рисовал, чем он жевал. Супруга на проездной билет денег требует. Э-э-э, думаю, так не пойдет! Что мне теперь, как передвижнику, у мольберта с подрамниками сутками пропадать?! Нарисовал ей проездной билет – пусть ездит безбоязненно, от контролеров не бегает.
Практика, я тебе скажу, – великая вещь! – продолжил Пряхин. – Научился я деньги воспроизводить даже по памяти. Ленина мог левой ногой нарисовать. Терпенье и труд – все перетрут!
– Это в любом деле так, – поддержал Несиделов. – Хватит-хватит! Мне половинку.
Приходилось останавливать Пряхина, начавшего терять филигранность разлива.
– Стали мои скромные способности, – продолжил Антон Васильевич, – приобретать некоторую известность. Появились заказы. Кому больничный лист в натуральную величину, кому печать законопослушную в нужном месте расположить. Так что со временем стал я масло на хлеб в палец толщиной намазывать.
Сосед Митрич, с которым мы американскую валюту с нашей сравнивали, с выгодным предложением обратился. Он от безденежья самогонкой приторговывал, а тут решил опробовать новую технологию – освоить выпуск водочной марки «Распутин». Ты ведь знаешь такую – у нее с этикетки мужик одним глазом подмигивает.
Оплата меня устроила, одна этикетка – сто грамм.
После первых моих рисунков стали мы у Митрича опытный образец его продукции испытывать. Авторитетно заявляю, его напиток от заводского не отличишь! Но и я лицом в грязь не ударил. Потому что после четвертой рюмки стал Митрич возмущаться, будто бы мой Распутин с этикетки прямо при нем его жене Катерине подмигивает. А что будет, если он, Митрич, уедет на дачу?!
