Помню, я сразу подумал: это чужаки, наши так себя не ведут. Прямо вам скажу: на такое мне даже смотреть противно. Всякий знает, что оно существует и среди аристократов, и в нашем кругу, а уж я, как почтальон, чего только не навидался, конечно, надо мыслить шире, и все-таки, несмотря ни на что, когда оно происходит, вот так неприкрыто и напоказ, посреди леса, это не может не вызвать беспокойства. И не потому, что они были голые, чтобы не сказать сильнее, а лица одного из них я даже не смог разглядеть, но – как бы поточнее сказать? – в самом романтическом месте, гордости нашего округа, в Лесу Забвения, прелестнейшем уголке живой природы, происходило оскорбляющее природу противоестественное явление.
Я осторожно поднял свой мопед, отвел его подальше, на тропинку, и только тогда запустил мотор. Я просто съехал с катушек, даже грибов забыл набрать.
Помню, солнце пробивалось сквозь листву. Девственное солнце над изуродованной планетой, так я подумал про себя. И от расстройства не заметил, как заехал на территорию поместья Фелисьена. У меня не было ни поручений к нему, ни писем или открыток, словно все забыли о его существовании. Да и Фелисьен, он ни разу не предлагал мне выпить, так что я решил попытаться.
Ирма, его служанка, возилась с сепаратором. Я спросил:
– Ну что, Ирма, как поживает хозяин?
Она пожала плечами. У нее пятеро детей, из которых трое – от Фелисьена. Один гидроцефал и один косоглазый, его звать как меня, Эдмоном. Этот, последний, самый противный.
– Сегодня исповедовался, – сказала Ирма. – Будь его воля, перечислял бы свои грехи до вечера. До смерти боится забыть какой-нибудь грешок. Так что если хочешь поглядеть на него живьем, лови момент.
В доме никого. Все рабочие на полях. Я нашел его на кушетке в низкой, тесной комнатенке в халате; щеки блестят от пота.
В комнатке не было окон. И чем-то жутко воняло.
– Как дела, Фелисьен?
– Права не имеешь так со мной говорить, – буркнул он.
Я нагнулся, и шепнул в его покрытое коростой ухо:
– Сколько процентов ты получаешь?
Дело в том, что недели две назад я прочел письмо из Банка Рузеларе, в котором ему предлагали 3,7 процентов ренты. С какой суммы капитала, не было сказано, а может, я впопыхах не обратил внимания. Надо бы ученым заняться исследованием нервной системы почтальонов, результаты будут пугающими, ручаюсь.
– Четыре процента, – отозвался Фелисьен. – Четыре.
Его ясные, хитрые глазки потускнели. У ног его, среди старых рубашек, трусов, рваных штанов лежал, свернувшись, мертвый Жорж. Мухи роем вились над его навек умолкнувшей мордой. Фелисьен отвернулся от меня, натянул край простыни себе на лицо. Я отодвинул простыню. Снизу слышно было гудение сепаратора под рукой Ирмы.
– Четыре процента, – сказал я, – более чем достаточно для такой скупой скотины, как ты. Но вряд ли ты успеешь насладиться этим!
– О, Жорж, Жорж, – простонал Фелисьен. В его подстриженной бородке застряли остатки еды – крошки яйца, листики петрушки.
– Ты уже одной ногой в могиле, Фелисьен, я точно знаю.
– И ты тоже, – прорычал он, – ты тоже, пузан.
Я обрадовался, что смог его разозлить. Я пощупал ладонью его лоб.
Помню, меня поразил небывалый жар, исходивший от его кожи. Я снял кепи. Смесь влажной вони тела Фелисьена, протухших от старости простыней и мертвого Жоржа была непереносима. Пора было уносить ноги из этого зловещего помещения.
– Ладно, Фелисьен, – сказал я, – если больше не увидимся, счастливого пути.
