– Когда доходит до дела, прелатам приходится испрашивать разрешения у высшего начальства. В их кругах независимое мышление не поощряется.
Это нотариус Альбрехт высказался. А четырьмя днями позже Люси, невинное дитя Мадлен Ванейнде, около семи утра, когда пошел мелкий дождик, вышла на кухню в ночной рубашке и сказала матери, варившей для нее овсянку:
– Мама, я, наверное, не пойду в школу.
– Ты плохо себя чувствуешь, малышка?
– Нет, мама.
– Ты можешь взять зонтик.
– Я вела себя дурно, мама, я была плохая и за это наказана.
– Ладно-ладно, ешь свою кашку.
– Я думаю, мне придется тебя покинуть, мама.
– Как так?
– Дьявол придет и заберет меня.
– Не говори глупостей, Люси.
– Мама, у меня нет времени все объяснять, но мне очень плохо.
Мадлен сунула градусник ей под мышку и почувствовала странный запах; принюхавшись, она поняла, что этот запах – аммиака – присутствует в доме уже дня три. Она стащила с Люси рубашку. Та стояла безразлично, словно мать примеряла на нее платье, которое ей совершенно не нравилось.
А Мадлен увидела, что нежное, гладкое тело Люси покрыто потом. Пот выступил у нее на носу, на груди и животе и пахнул чистой мочой. Она уложила дочку в постель, простыни немедленно намокли, и даже окна запотели.
– За сто франков, мама, за сто франков, – тихонько пробормотала Люси, – дьявол заберет меня.
– Дьявола не существует, Люси. Даже Церковь это признала.
– Дизурия, – объявил доктор Вермёлен. – Я слыхал про такое, но сам ни разу не сталкивался. Интересный случай, потому что боль локализована в эпигастральной области, а оттуда уходит в подошвы.
– Надо везти ее в Научно-медицинский центр, – сказал он через четверть часа, когда Люси начала блевать мочой.
Мадлен отказалась.
– Оно и понятно, – заметил минеер Девос, – из НМЦ мало кто возвращается домой. Они или разрежут тебя из любопытства, чтобы поглядеть, как выглядит сложное заболевание и показать его студентам, или продержат там как можно дольше, а знаете, сколько стоит один день в их больнице?
– Ох-хо-хо, Люси, бедняжечка.
– Ну, уж если она не попадет прямиком в рай, тогда с нашим миром точно не все в порядке, – это Жюль Пирон говорит, в котором богобоязненность проснулась, едва он вышел на пенсию.
– Ах, я так и вижу ее перед собой как живую, нашу Люси.
– Перед смертью она в клочья разорвала на себе рубашку, как будто обезумела. Рвала их одну за другой.
– У семитских народов принято таким образом выражать свою скорбь, – заметил Учитель Арсен.
Его Преподобие Ламантайн звонил в епископат четырежды. И четырежды ему отвечали, что епископ занят. А на пятый раз сообщили, что у епископа отпуск, который он проводит, разумеется, в Риме. Тогда он позвонил губернатору провинции. Ему пообещали, что губернатор перезвонит. Я превращаюсь в изгоя, подумал Его Преподобие. А все оттого, что я отказался давать уроки в Малой семинарии и предпочел остаться в родной деревне, в моей отсталой деревушке. Епископ меня за это облаял.
– Я знаю, до каких пределов можно проявлять свое непослушание, – пробормотал Преподобный себе под нос. Безмятежное, аскетическое лицо епископа показалось ему сотворенным по образу и подобию безвременно опочившего Его Святейшества.
Перед сном Е.П. Ламантайн помолился, опустившись на колени у постели. На ночном столике стоял портрет его матери в серебряной рамке. Рядом – раскрашенная скульптура восемнадцатого века, изображавшая святого Роха
