Творинег, старейшина одного из самых старых и многочисленных ладожских родов, обитал на дальнем краю длинного, растянутого вдоль берега вика, откуда уже был виден Дивинец. Стейн в изумлении застыл – он и забыл, насколько огромен этот курган. В зимних сумерках, слегка припорошенный снегом, он выглядел особенно грозно и впечатляюще, его вершина была видна даже среди выросших вокруг деревьев. Стейн слышал, будто там погребен какой-то из древних северных вождей, обитавший в Ладоге; именно сейчас казалось, что покойный знатный обитатель прислушивается сквозь земляную крышу к шевелению жизни снаружи и подумывает выйти… Да, в начале зимы кажется, что мертвецам неуютно под землей, потому в это время и приносят жертвы покойным, стараются усмирить их и убаюкать до весны.
Он хотел спросить у Велемилы о кургане, но тут из дверей ближайшей земляной избы вместе с клубами сизого дыма выбралась рослая старуха в платке из грубой серой шерсти, поверх повоя завязанном сзади, и девушка заторопилась к ней.
– Здорова будь, бабушка Белогориха! – Велемила бойко поклонилась, махнула концом косы по снегу. – Все ли у вас хорошо, все ли ладно?
– И ты будь здорова, Домагостевна! – с неудовольствием, неприветливо буркнула старуха, пальцем запихивая седую прядь волос под платок и повой. – Чего бродите тут, как мороки? По домам сидели бы, беспуты!
– Ой, бабушка Белогориха! – Велемила отчаянно всплеснула руками, бесстрашно подалась к неприветливой старухе ближе и оживленно затараторила, округлив глаза словно в изумлении. – Ну как тут будешь дома сидеть, когда такое творится? Сижу я, смотрю, брат мой дурак, затеял в решете пиво варить! Я ему говорю: возьми, дурень, котел, больше пива наваришь! А другой брат, дурак, в исподку пиво сливает! Я ему говорю: возьми, дурень, бочку, больше пива насливаешь! Бегу к вуйке Велераде на тех двух дураков пожаловаться, смотрю, а муж ее Вологор толкачом сено косит! Я ему говорю: возьми, дурень, косу, больше сена накосишь! Гляжу, сын его дурак, на свинье то сено возит! Я ему говорю: впряги, дурень, лошадь – больше сена навозишь!
– Вот пришла стрекотать! – Бабка стала от нее отмахиваться, как от большущего надоедливого слепня. – Чего тебе тут! Поди, поди!
Но Велемила, будто не слыша, продолжала наступать, прямо в лицо ей вываливая «новости»:
– А другой сын его, дурень, шилом вздумал сено подавать! Я ему говорю: возьми, дурень, вилы, больше сена подашь! Гляжу, стрый мой, дурень, вздумал «кобылкой»[7] пашню пахать! Я ему говорю: возьми, дурень, соху, больше пашни напашешь!
– Поди прочь! Поди! Ух, уморила, умаяла! Не девка, а Встрешник!
Отмахиваясь, бабка пятилась от наступающей Велемилы, пока не уперлась задом в дверь клети и почти провалилась туда, ища спасения от неумолкающей гостьи. Едва она исчезла, Велемила метнулась назад, кивнула спутницам, схватила Стейна за руку и потянула к двери избы.
– Да будет благо тому, кто в доме сем! – провозгласила она, заходя.
Стейн, озабоченный тем, чтобы не споткнуться на ступеньках, не сразу разглядел в темноте, где кто и вообще сколько тут народу. А народу хватало: плотный лысый старик, большеголовый, бородатый, сидел у стола, вокруг на лавках размещались еще человек семь – молодые мужчины, отроки, мальчишки, две маленькие девочки. Хозяйка, помоложе той старухи, возилась у печи.
– Здравствуй, Домагостевна! – Старик кивнул. – С чем пожаловала? Кого привела? Вроде не знаем мы такого!
