Я понимал.
– Она бледнела, кожа ее потеряла солнечный оттенок, стала как… – Трактирщик выдохнул и бросил тряпицу на полку. – Похоже, все оказалось лишь сном. – Он снова машинально взял тряпку, покрутил и помял в руках, как я несколько минут назад. – Денег особо не было, и помочь нечем. Солюсу не молился. Ничто не могло отвести беду, которая обрушилась на Риту. Но я делал что мог, клянусь!
– Верю.
Мой голос прозвучал куда громче, чем я рассчитывал, отразившись эхом от стен пустого зала.
Похоже, мой трактирщик слегка приободрился и, кивнув самому себе, заговорил снова:
– Да, я старался. Однако месяц бежал за месяцем, и когда пошел четвертый с начала болезни, я потерял любимую. – Он отвернулся и вновь наполнил свой стакан. – Давно это было. Скорее всего, ты тогда еще не родился. Вот эта тряпица – память о Рите.
Толстяк приподнял истертый кусок ткани и отхлебнул глоток эля.
– Когда мы обустраивали таверну, на какие-то мелочи не обращали особого внимания, о чем-то забывали. Однажды выяснилось, что нечем протереть стол. Рита засмеялась и оторвала лоскут от своего старого платья. Потом еще один и еще. Сшила их. – Он взмахнул тряпицей. – Сшила – и навела порядок, не переставая смеяться…
Трактирщик слабо улыбнулся, вот только веселья в его глазах я не заметил.
– Вот и вся история.
Я вздохнул, грустно склонив голову:
– Спасибо, что рассказал.
В зале повисла тишина, затем хозяин заведения подал голос:
– Дэннил. – Он протянул мне руку, и я крепко ее пожал.
– Ну, меня ты знаешь. Слава бежит впереди героя.
– Вечер покажет, – хмыкнул толстяк. – Я тебе свою историю поведал, теперь жду, на что сподобишься ты. Надеюсь, мы увидим блистательное выступление и наш народец не скоро забудет твои сказания.
– Обещаю, так и будет.
В Дэнниле снова проснулось любопытство, и он посмотрел на меня через стойку. Затем его взгляд упал на промасленный футляр из черного дерева и кожи, который я положил на пол.
– Могу кое-что спросить?
Я кивнул, поднял футляр и положил его на столешницу. Запоры расстегнулись со звонким металлическим щелчком – за прошедшие годы я уже позабыл, как он звучит. Внутри таилось древнее сокровище.
Вещица была сделана из отлично обработанного дерева и отполирована до блеска. Черная, будто густая смола, и яркая, словно оранжевая вспышка зари, мандолина была разъединена на две части – пополам вдоль грифа, без единой зазубрины. Так зубило и молоток в умелых руках раскалывают камень. Попытаешься дернуть струны – и они издадут последний аккорд, заключающий в себе одно-единственное слово. Произнести его невозможно, но значит оно очень много. В нем глубокое горе. Боль. Сожаление. Пожалуйста, вернись… Прости… Самое главное – именно «прости».
Вот только не зазвенят рассеченные острейшим клинком струны, потому и слово не прозвучит.
Не родится мелодия.
Мандолина разбита – и не сыграет больше никогда.
Я многое могу починить, но только не мой прекрасный инструмент.
Футляр, повинуясь движению моей руки, захлопнулся.
Порой цена воспоминаний такова, что вспоминать не хочется. Лучшее, что в этом смысле можно сделать, – закрыть дверь в печальную часть жизни.
Дэннил тяжко вздохнул, разглядывая мандолину.
– Хотел бы спросить, играешь ли ты на ней, но…
– Нет, не играю. – Я снова уложил футляр на пол. – Однако моим историям музыка без надобности. Я подарю вам сказание, которое запомнится.
– Отлично! Кстати, прошу объяснений. – Он указал на блестящую стойку.
