В комнату украдкой пробрался соседский мальчишка, восьмилетний Ядгар, младший сын писца Анвара Ханбобо. С давних пор Анвар работал у казия. С сыном писца Ульмас иногда занимался арифметикой. Кроме как «домла»* малец к Ульмасу не обращался. Или дома научили, или сам понял, что старший товарищ много знает и на многое способен. Он тихонько подобрался к месту, где лежал Ульмас, почти беззвучно охнул и заскулил побитым щенком:
– Ой-бой, домла-ака, кто же вас так обидел, у кого поднялась рука на моего учителя? Скажите, кто это сделал, я возьму самую большую палку, какую только найду, толстую и суковатую, и изобью вашего обидчика! Вы только скажите, не молчите, а то я подумаю, что вы уже на пути к садам Аллаха! – он размазывал слёзы по щекам и с недоумением смотрел на своего такого любимого и знающего учителя, лежащего с закрытыми глазами.
– Бола*, не надо тревожить своего учителя, ему сейчас нужен покой. Чем меньше он будет шевелиться и разговаривать, тем лучше для него. – Али понимал, что только неподвижность при сотрясении мозга лучшее и единственное лекарство. Он знал, что лежать Ульмасу придётся не меньше двух недель, совсем как тогда, когда братишка сломал ногу. Но тогда они стали жертвой собственной шалости, а теперь пострадали от учителя, пышущего злобой к беззащитному мальчишке. Но отец с дедушкой Одылом смогут наказать его так, что этот зверь надолго запомнит.
Халил понимал, что такого преступления нельзя прощать. Пусть в своё время он слёзно уговаривал Санджара взять его детей в ученики, но он не просил бить тех смертным боем. Если Халил и сказал присказку, которую произносят все, кто отдаёт своих детей в ремесло, так это просто поговорка.
Он вспомнил, как в детстве, играя с друзьями и прыгая с невысокого обрыва в Акдарью ради удали, один из его товарищей упал на притопленное дерево, принесённое рекой с верховьев. После этого случая Болта очень сильно изменился, он стал как дервиш*. Всё время что-то кричал, мог нагадить посреди улицы, не обращая внимания на прохожих. Мог закидать камнями или калом любого человека, даже муллу. Его родители истратили на табиба* много денег, но ни травы, ни припарки, ни молитвы не приносили облегчения. Поэтому Болту часто держали в доме со связанными руками и ногами, чтобы тот ничего не натворил. Только смерть несчастного спасла семью от разорения, а его самого от позора и вечных приставаний и придирок мальчишек на улице.
Халил от ужаса, что с его любимым сыном может приключиться такое же несчастье, поник головой и уже собрался заплакать от безысходности. Но Али легонько тронул его за рукав халата.
– Ата-джан, с Ульмасом всё будет хорошо. Но ему нельзя вставать даже в нужник, ему нельзя шевелиться. Еда должна быть лёгкая, овощная или куриная жидкая похлёбка. Побольше молочного, творога, сузьмы и катыка. Овощи и фрукты тоже хорошо, ну и мятно-лимонный чай. – Тут Али улыбнулся, внутренняя убеждённость в правоте сквозила в его глазах и этой белозубой улыбке.
У Халила отлегло от сердца. После кровопускания, сделанного Али и возвратившего его к жизни несколько лет назад, он доверял в лекарских делах сыну настолько, что в дом давно перестали приглашать табиба. Но тот приходил якобы в гости, до бесконечности читал драгоценную книгу. Братья втихомолку посмеивались и, заглянув на ту страницу, которую читал табиб Мухаммад Азим, переглядываясь, начинали пересказывать её наизусть, чем приводили единственного на всю махаллю врача в изрядное огорчение.
