Песнь Гилберта - страница 11

 На следующий день всё повторилось, за исключением вечера. После кормёжки Джеймс не завязал клюв обычной верёвкой, а надел ему тяжёлый намордник из крепкой кожи и металла, застёгивавшийся хитрыми замками на затылке. В этот раз верёвку убрали не только с шеи, но и развязали руки. Гилберт уже перестал их чувствовать и боялся, что и вовсе потеряет над ними контроль. И всё же, мало-помалу, он вновь смог ими шевелить, и, несмотря на тяжёлый намордник, с развязанными руками жить стало гораздо легче. Перед тем как уйти, Джеймс бросил си́рину слова:

– Теперь всё это. – Он обвёл шатёр с клетками рукой. – Твоя жизнь и будет лучше, если ты примешь её как есть. Не сопротивляйся, и сможешь избежать лишней боли.

Гилберт проводил человека глазами, пока тот не скрылся за тканью, закрывавшей вход. Они оба знали, что принять такую реальность невыносимо.

Жизнь в цирке проходила однообразно. Выступления и показы диковинных зверей. Потом люди собирали шатры, закупали провизию и отправлялись в путь. Долгая дорога по ухабистым узким тропам, которые вовсе не предназначались для колонны из повозок с лошадьми, привалы по ночам, а потом – новый город. И вновь выступления, показы животных… И так круг за кругом. Как и обещали, Гилберта перевели в клетку на колёсах, как у других животных. С боковых сторон у неё располагались массивные прутья решёток, дававшие прекрасный обзор. С торца одна из стенок представляла собой тяжёлое деревянное полотно. Противоположная сторона служила входом. Новое узилище си́рина оказалось просторнее и больше предыдущего, но всё же оставалось маленьким пятачком, на котором едва можно расправить крылья. Гилберт ни минуты не переставал думать о побеге, но, казалось, его тюремщики просчитали всё. Сначала си́рин возлагал большие надежды на перевод в другую клетку. Когда бежать, как не в этот момент? Но люди связали его по рукам и ногам. Он не мог пошевелить даже крыльями и напоминал перевязанный тюфяк, нежели живое существо. К тому же во время кормёжки руки ему теперь держали крепкие наручники с замком. И по-прежнему человек, державший верёвку у шеи си́рина, был начеку, готовый придушить его за любое подозрительное движение. Замки на наморднике крепки. Как Гилберт ни пытался стянуть или сломать их, перетереть ремни о решётку клетки – всё оказалось бесполезным.

Дни листьями осыпались на землю, чернея и увядая. Обнажённые деревья скрюченными пальцами веток отчаянно царапали серое небо. Гилберт впервые увидел осень и почувствовал холод. В тропическом климате его родины не было ни ледяных ветров, ни пробирающих до костей промозглых ночей. Всё это стало в новинку, и си́рин был не рад этому открытию. Он не мог заснуть из-за озноба и до рассвета дрожал в углу клетки, сжавшись в комок. Однажды Джеймс заметил, в каком жалком состоянии находится его питомец, и добыл ему старый полушубок. Гилберт судорожно закутался в эту поношенную тряпицу. Мех на ней местами вылез и был поеден молью, но всё же согревал и не давал ветру пронизывать ледяными иглами худое тело си́рина. Вероятно, именно в эти унылые осенние дни в сердце Гилберта вошла безысходность. Надменно и властно она топтала каблуками надежду, разрывала острыми когтями призрак свободы, упивалась тёплой кровью умирающего счастливого будущего. Всё, ради чего стоило жить, бледнело, становилось хрупким и рассыпалось от слабого дыхания си́рина, вырывавшегося клубами пара на остывающий воздух. Вскоре похолодало настолько сильно, что во время переезда в новый город решётки клетки стали закрывать деревянными ставнями. Внутри действительно стало теплее, но в то же время часы и дни в абсолютной темноте угнетали. Раньше си́рин мог видеть живописные пейзажи, леса, долины, небо, наряжавшееся каждый день в разный узор облаков. Теперь мрак поглотил Гилберта. Во время кормёжки одну из ставень снимали, чтобы можно было привязать его к решётке, но происходило это обычно поздно, после заката. Только свет факелов и костров освещал унылый быт. Гилберт не видел солнца уже несколько месяцев, пока другое событие не озарило его жизнь совершенно другим светом.