В нём – лица мои, что чешуйками пыли опали.
И третий предмет,
что хранит мою память,
смысл в этом буквальный, —
простой диктофон, но надёжный.
Покупкой доволен, иду на квартиру,
что куплена менее года назад
нам, молодоженам,
сажусь на диван, и пою,
что толпа декабрей не даёт мне согреться.
В нём – шелест вокзалов и рёв самолётов,
в нём крики детей,
в нём – речи, что в барах подслушал,
собранья на разных работах,
в нём – ожидание строчек,
и то ожиданье, что пытки страшнее.
В нём – скрип половиц,
в нём затяжка,
в нём птичия трель дверного звонка.
В нём – то, что прослушают после,
пытаясь понять, почему самолёт мой
разбился о землю.
В нём – воздух,
прошедший сквозь фильтр моей крови.
Все три предмета черны,
и в этом, должно быть,
есть физике что-то сродни:
не выпустит свет
абсолютно лишь черное тело.
А сказано в книгах, что память есть свет,
он испущен прошедшим,
отражён настоящим
и в будущем гаснет,
выхватив смутно очерченный образ того,
что случится,
потому что случается,
потому что случилось.
Мотылёк стучится в окно,
он хочет сгореть,
он не знает, что у нас
электрический свет.
Одна девочка повесилась,
её не любили в классе.
Соседи видели, как она шла
со стулом в сарай.
Это заняло десять минут.
Другой мальчик убил себя,
устроив эксперимент по депривации сна.
Вернее, его убила незамеченная им машина.
У него ушла неделя.
А ещё была девочка,
которой нельзя было пить,
но она выпила
и умерла от последствий цирроза.
Около пятнадцати лет трудов,
если прикинуть.
Каждый из них не очень-то хотел жить.
Первой девочке было некому рассказать об этом.
Остальные не были услышаны.
Тех, кто не смог сгореть,
забирает холод.
Тем, кто не смог согреть,
остается смотреть в лицо
по ту сторону стекла.
Мне приснилось, что брат мой старший
был заклёван на огородах
стаей птиц за попытку спрятать
там письмо мне. Лежит за пашней
он подобием корнеплода,
перерубленного лопатой.
Это было в начале марта,
мне известно довольно точно
время суток, да толку, впрочем?
У меня – ни сестры, ни брата,
и чернила стекают в почву —
не успел разобрать ни строчки.
Не хотел разобрать ни строчки.
Эти птицы имеют лица,
я одно из них мою с мылом.
Мне известно довольно точно —
я и с этим бы мог смириться,
если б знал, что в письме том было.
Белая пешка лежит в траве,
рядом с кустом ольхи.
Больше её не отправят в бой
пальцы ничьей руки.
Раньше ей было дано ходить
Нынче – лежать в тени.
Ну, королевская конница,
Пробуй-ка, догони!
В дамки не выйти, и чёрт бы с ним —
пешка не карьерист.
Пахнет дождём и лесной землёй,
воздух соснов и мглист.
Господи! Если ты шахматист,
мне остаётся молить о том,
чтобы случилось так:
как-нибудь ты бы повёл нас в бой
к столикам в лесопарк.
Там бы в квадратном аду доски
бились до темноты
с армией чёрного божества,
старого, как и ты.
Позже, собрав нас, приняв по сто
быстро на ход ноги,
вы б разошлись.
Вечер сыт, тяжёл
точно твои шаги.
Точно как руки – дрожит ольха,
вот и летит доска
наземь. Помянут твой визави,
шаришься по кустам…
Вроде бы – все.
Ты идешь домой.
Я – остаюсь один.
Пахнет травой и лесной землёй
после дождя.
Аминь.
И не сказать, чтоб что-то было плохо.
Не хуже, чем во времена отцов:
всё тот же штиль и та же суматоха,
всё тот же вечный бал выпускников,
что отбыли положенные сроки —
кто в школе, кто в тюрьме, кто вообще,
и, тут же позабыв свои уроки,
осознают унылый ход вещей:
что новой жизни нет ни тут, ни после,
есть только шуба с барского плеча,
