Вот, Шабашкин Антон Панфутьич… опять же, друг детства. До того довёл, что даром хоронили. Ни копейки за душой не оставил, шельмец. А я что – злодей какой, что ли? Мне куда деваться прикажешь? Всю жизнь от своей же доброты страдаю, и хоть бы кто спасибо сказал.
Аксинья вносит большую фанерную вывеску. Ярко раскрашенную. Перед надписью изображён «дородный Амур с опрокинутым факелом в руке».
АКСИНЬЯ. Вот, батюшка, Адриян Прохорович, изволь взглянуть! Дочки-то твои как славно малюют! Красота, право!
АДРИЯН. А что написали-то?!
АКСИНЬЯ. Что просил, батюшка, то и написали. Разве не так?
АДРИЯН. Ты, Аксинья, помолчала бы. Больно грамотная.
АКСИНЬЯ. А хоть бы и грамотная! Я, Адриян Прохорович, слава богу, сызмальства грамоте обучена. Наш барин-то, покойный Василь Кирилыч, большой пресвятитель был, прости господи! Всех крестьянских детей грамоте обучал, чтобы стихи егонные читать могли. Эдак, встамши на тубареточку-с.
АДРИЯН. Экий ты вздор несёшь, Аксинья. Ну-к, прочти, что написано… Что молчишь-то?
АКСИНЬЯ. Так сперва ж про себя надобно…
Вот: (С важным видом.)
«Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные.»
АДРИЯН. Это так. Но далее я просил написать: «отдаются напрокат и починяются старые».
АКСИНЬЯ. И починяются старые… кто? Гробы?
Они самые. Разве это непонятно?
АКСИНЬЯ. Да нет, батюшка, оно понятно, конечно, понятно… Только… откуда ж они возьмутся, старые гробы-то?
АДРИЯН. Хм… Вот, дура! Ступай, скажи, чтоб строчку дописали как надо. А до другого тебе дела нет. Ступай, говорю!
Адриян снова утыкается в свой журнал.
АКСИНЬЯ. Воля ваша, Адриян Прохорович. Отдаются напрокат и починяются старые… отдаются напрокат и починяются старые…
АДРИЯН. Погоди… Ты, часом, не слыхала, каково поживает купчиха Трюхина? Что люди говорят о ней?
АКСИНЬЯ. Трюхина? А мне-то какое дело? Ну, говорят, больна, дак, она уж год как больна. Это, батюшка, не новость. И дай-то бог ей здоровья. А вот ты, батюшка, чем о купчихе заботиться на старости лет, лучше б о дочерях подумал! У купчихи, чай, свои родственники имеются.
АДРИЯН (что-то помечая в журнале). Да вроде есть один племянник… А что дочери? Разве чем обижены?
АКСИНЬЯ. Как же не обижены, когда в новый дом въехали, а новоселие справить не желаем! Девки молодые взаперти сидят – ни гостей тебе, ни праздника! А суседи новые что скажут? Разве так делается? Страм, да и только!
АДРИЯН. Но-но, Аксинья! Ты говори, да не заговаривайся! А то, гляжу, и впрямь больно грамотная стала!.. Праздника им подавай… Вот, бабы…
Достаёт шкатулку. Неуверенно вынимает оттуда пару купюр.
Вот! Смотри, дура! Вишь? Специально на новоселье припас! Иль ты думала, я не понимаю? Или я злодей какой? Ан, нет! У меня всё чин по чину, да только – чу! – всему свой срок и своё время.
Убирает деньги обратно в шкатулку.
Это у вас, у баб, все просто. А мне ещё подумать надо, да посчитать, поняла? Может, завтра справим, а может, и днём позже. То не твоя забота, слава богу… Теперь ступай уже, да про надпись не забудь.
АКСИНЬЯ (радостно). Помню, батюшка, а как же! Отдаются напрокат и починяются старые… Всё как есть помню, Адриян Прохорович. Уж прости, благодетель. Всё помню.
АДРИЯН. Да ступай ты уже, господи! Никакого покою…
Аксинья уходит. Адриян пытается спрятать шкатулку в куда-нибудь другое место, но не успевает. Стук в дверь.
